– Кто тебе сказал такую глупость? – голос ее дрожал. – Гениус, да?

Он молчал, не смотрел на нее.

– Но ты же не веришь этому, нет? – она волновалась. – Я не могу быть змеем, я женщина. Вот, потрогай мою кожу. Она мягкая, теплая… А змеи противные, холодные, мерзкие.

Он молчал. Она шумно выдохнула, борясь с яростью.

– Пойми же, – сказала, – Гениус просто хочет оклеветать меня, он это специально… Он ухаживал за мной, но я дала ему отлуп.

– Почему? – спросил Суббота ровным голосом.

Она долго смотрела на него, не отводила взгляда.

– Потому что я люблю тебя, – проговорила наконец срывающимся голосом. – Люблю… ты – единственный. Ради тебя я готова на все.

Он засмеялся, некрасиво кривя рот.

– Я – единственный, – повторил он горько. – Господи, Боже мой! Что тебе от меня нужно, скажи честно и не морочь голову, я и так все сделаю…

Она посмотрела на него с болью, закусила губу. Сидела молча, наверное, целую вечность. Он тоже не произнес ни слова. Как она посмела говорить про любовь ему, ему, которого никто не любил и который тоже не любил никого в целом свете!

– Поедем, – сказала она наконец, – нужно спрятать тебя. От князя и его желтоглазых…

Встреча была назначена. Михаил ждал брата в десять вечера на заброшенном цементном заводе.

В Москве и вокруг нее много было такого, заброшенного… Когда-то, когда деньги текли в страну рекой, бизнесмены и бандиты горло грызли друг другу за места в городе. Чтобы захватить недвижимость и землю, банкротили целые предприятия, убивали владельцев, расселяли и ломали крепкие старинные дома: бизнес показывал городу и миру свои волчьи зубы. «Ничего личного, – как бы говорил он, – только бизнес…»

И личного, правда, почти ничего не осталось. Точнее, все более или менее ценное переходило в другие руки – чуть более цепкие, чуть более вороватые, чуть более кровавые. Исключая отдельных граждан с гипертрофированным чувством собственного достоинства, народ относился к этому со стоическим спокойствием: да, воруют, да, убивают – но ведь это и есть жизнь, из этого она и состоит, а как иначе? И даже когда воровали у них и убивали их самих, обыватели, исчерпав первый прилив негодования, продолжали качать головами и вздыхать: ничего не поделаешь, жизнь, жизнь… Грабеж, убийства, обман – все это было, на самом деле, неважно. Куда важнее была ненависть к либералам, демократам, оппозиционерам, интеллектуалам и прочим национал-предателям. Эта ненависть прожигала мозг, как паяльная лампа, и там, в лакунах, заводились микробы такого мракобесия, какого не видела Россия со времен Ивана Грозного.

А покинутые заводы и дома появились в Москве оттого, что оттяпывали куски не по зубам, какие даже съесть не могли, – то есть ни построить на их месте новое, ни обустроить старое. Вот и стояли по всему городу пустые, медленно истлевающие развалины…

На месте одной из таких развалин, точнее целого комплекса, и должны были встретиться архангел и Люцифер. Почему именно там? Для вящей секретности, чтобы без чужих любопытных глаз. Взрывной характер Сатаны известен был и небу, и преисподней, да и сам Михаил большим терпением не отличался. Трудно сдерживать себя в серьезных вопросах, когда ты – первый после Бога. И вот теперь первый собирался встретиться со вторым. Или, точнее, добро во всей своей грозной силе должно было пересечься с воплощенным злом и посмотреть друг другу в глаза для последнего разговора.

Со стороны это выглядело встречей двух братьев, не видевшихся, по самым скромным подсчетам, несколько тысячелетий, а то и больше – смотря какую версию развития событий принимать за основную. Для Михаила время не имело значения, чего нельзя было сказать о Сатанаиле. Одно дело пребывать в эмпиреях, в зените невозможной силы и славы, и совсем другое – терзаться муками в земном аду. Тут каждая секунда стоила вечности.

Михаил неподвижно стоял под сводами огромного старого цеха, ждал, а вокруг ходило гулкое эхо, возникавшее само по себе, от одной только тишины.

Он не знал, чего ждать от Люцифера, готовился ко всему. Да, тот был братом, но это во вторую очередь. В первую он был злом, настоящим клубком грехов в последнем, самом ярком их выражении. Как Бог есть свет, любовь, милосердие, добро, так и дьявол был тьмой, гордыней, злобой – расширяйте список до бесконечности, и все это был Сатана.

Сейчас, здесь, на земле, когда божественные силы Михаила почти иссякли, поднимет ли Люцифер руку на брата, решится ли на братоубийство? А он сам, Михаил, разве не готов на это, и не братоубийство ли назначено ему в конце времен, в битве при Мегиддо? Да, все так. Но он остановит Люцифера в честном бою, равном, справедливом, а вот когда нанесет удар Дьявол? Уж слишком велико искушение, а искушение – единственное, чему готов уступить его черный брат.

Да и почему бы не уступить, скажите? Если Люцифер в нарушение договора убьет рядового ангела пригляда, небесное воинство обрушится на него всей своей силой во главе с владыкой судьбы Михаилом. А если убьют самого Михаила, кто поведет ангелов в бой? Исчез, пропал в глубинах космоса младший брат Гавриил, а больше нет на небесах архангелов, равных первым трем. И, значит, если он, Михаил, погибнет от братской руки, то небеса останутся без архистратига… а Люцифер рано или поздно двинется на них войной.

Так что же, он ошибся, не следовало спускаться на равнины? Но ведь вечный договор, кажется, все предусмотрел. Все, кроме предательства и измены. А это то, о чем надо думать в первую очередь, имея дело с Люцифером, с Дием, как зовут его тут, внизу…

От мрачных мыслей отвлек его шум шагов. Разумеется, это был Люцифер, и он опаздывал – очень в его духе. Вечная гордыня – кого ждут, тот и главный. И чем дольше ждут, тем, значит, он важнее. Но Михаилу все равно: пусть хоть на целую вечность опоздает, лишь бы появился в конце концов. Здесь, сейчас, должна решиться судьба мира – и если не всего, то, как минимум, этой планеты, на твердыне которой стоит он сейчас своими смертными подошвами, обутыми в неказистые, но крепкие ботинки тульской обувной фабрики.

Шаги раздавались ясно, были неторопливыми, отчетливыми, даже эхо не размывало их. Они все звучали и звучали, и никак не могли приблизиться, утихнуть, остановиться. Казалось, прошла уже целая вечность, когда двери растворились, и в цех вошел брат…

Если бы здесь сейчас оказался Юрий Алексеевич Суббота, он бы немало был удивлен, опознав в пришельце не кого-нибудь, а жовиального любителя коктейлей и женщин Леонарда, состоящего на вечной службе у могущественного князя Томаса Вольфовича Гениус-Лоцмана. Именно Леонард в вечернем черном костюме, с жарко-красной розой в петлице, шествовал сейчас прямо к Михаилу. И хотя явился он в человеческом теле, но вид его был страшен и грозен, в глазах, ослепляя, сияли молнии, и визжало вокруг раздираемое бессмертными крылами пространство.

– Брат?! – воскликнул архистратиг и, изумленный, шагнул вперед.