Леонард улыбнулся, глядел на Михаила с любовью. Тот сделал еще шаг, хотел заключить брата в объятия, но вовремя опомнился – не было у ангелов привычки касаться друг друга, лишь сливались иногда их бессмертные души в священном порыве любви и восхищения. Целую вечность архангелы смотрели друг на друга, наконец Михаил выговорил:

– Значит, ты вернулся, Гавриил?

– Как видишь, – отвечал Леонард, по-прежнему улыбаясь.

– Почему же не раньше… Я остался совсем один. Сначала Отец, потом ты…

– Ты ведь знаешь, я ушел искать Отца.

– И что же? Нашел?

Михаил смотрел на брата с жадным нетерпением. Тот выдержал взгляд, но лицо его выдавало легкую печаль.

– Его нигде нет. Он либо сокрылся так надежно, что даже нам его не найти, либо…

Он запнулся.

– Либо?..

– Исчез.

Михаил нахмурился: запахло ересью, безумием. Отец не мог исчезнуть, он бессмертный, бесконечный, всезнающий, вездесущий. Воле его нет границ.

– Именно потому и мог, – кивнул Гавриил, словно мысли его прочитал. – Потому что воля его стоит над всем. И даже над его собственным бытием.

– По-твоему, Бог умер?! – Михаил не верил своим ушам.

Гавриил не спешил с ответом, окинул взглядом проваленный высокий потолок, неровные штукатуренные стены… Покачал головой, пожал плечами.

– Надо смотреть правде в глаза – Бога давно никто не видел.

– Его никто никогда не видел! – гневно перебил брата Михаил. – Но это не значит, что его нет… И тем более не было.

– Видишь, ты тоже об этом думал…

Михаил вздрогнул. Да, он думал об этом. Но нельзя, чтобы об этом думали другие.

– Что ты говоришь?! Как смеешь ты…

– Оставь, Михаил, – устало проговорил брат. – Вот уже почти две тысячи лет – никакого знака нам, ангелам, ни единого знамения, ничего.

– Но до этого были и знаки, и знамения, и ясно являлась воля Его!

Михаил почувствовал, что закипает… но остановил себя. Не для того он сюда явился, чтобы воевать с блудным братом, надо было остыть. Гавриил тоже опустил глаза, молчал, стараясь не гневить архистратига. Михаил вдохнул раз, другой, ярость медленно опадала в нем. Поговорить о чем-нибудь другом – спокойном, безопасном…

– Что ты делаешь здесь, Гавриил? – спросил он после минутного молчания.

– Работаю подручным у местного божка, у Гениуса, – отвечал тот.

– И он не распознал тебя? – удивился Михаил.

Гавриил весело оскалил зубы.

– Да ведь и ты меня не сразу распознал, куда уж ему!

– Но чего ради? Что ты в этом нашел?

Гавриил отвечал не сразу, раздумчиво.

– Как тебе сказать… Наверное, просто интересно. Ты ведь знаешь, из нас троих я самый любопытный. Ты – воплощенное чувство долга, Люцифер – гордость, а я – любопытство.

– И что же вызвало твое любопытство здесь, в юдоли скорбей?

– Люди, конечно. Эти странные маленькие игрушки Бога. Сначала он создал их, холил и лелеял, наделил свободой воли. Затем низверг в страдалище, но оставил еще надежду. Наконец, кажется, вовсе забыл о них, дал им полную власть над самими собой… И вот тут-то они показали себя во всей красе.

– Ты винишь во всем людей? Но ведь их постоянно искушают, они просто поддаются соблазну.

Гавриил засмеялся неприятным смехом.

– Не повторяй поповские сказки. Да, Люцифер ненавидит людей, презирает их. Но он не выдумал бы ничего страшнее того, что они сами с собой вытворяют ежедневно и ежечасно. Все, что мы видим вокруг, – в этом нет и сотой доли сатанинского умысла. Люди, и только они, – злейшие враги и роду человеческому, и каждому отдельно взятому человеку. А списывать все на лукавого – что же, это так удобно.

Михаил молчал, глядя себе под ноги. Потом поднял глаза на брата.

– А ведь ты их не любишь, – проговорил он.

Гавриил пожал плечами.

– А за что их любить? Я здесь довольно давно. Конечно, среди людей попадаются и умные, и благородные, и одаренные, и даже эти, как их… – он чуть поморщился, – святые. Однако все лучшее тут рано или поздно попирается, истребляется, затаптывается в грязь.

– Ты в этом уверен?

– Адская пасть не выбирает. Нет закона, по которому в аду уничтожают только лучших или только худших. Просто худших больше, и они заводят свои порядки – даже в аду. Милосердные щадят и хороших, и плохих. Плохие же щадят только самих себя. Так постепенно род человеческий освобождается от добра, как от ненужного груза. Истина, закон, справедливость – все это только слова, чтобы добиться цели, – и цель эта обычно отвратительна. Я рано понял, почему Люцифер их ненавидит. Им дано было все даже тут, на скорбных равнинах… Но они ищут только зла. Они бесконечно терзают друг друга. А значит, ни милосердия, ни снисхождения они не заслужили. И если бы я был Люцифером, я бы пытал каждого раскаленным железом, живьем распиливал на тысячу кусков, плавил бы на медленном огне…

В глазах его появился красный отблеск, в голосе заскрежетала ненависть.

– Гавриил, опомнись! – не выдержал Михаил.

Гавриил спохватился, умолк. Глаза его остыли, на губах мелькнула улыбка.

– Но, к счастью, я не Люцифер, – сказал он примирительно. – Я простой наблюдатель.

Теперь заговорил Михаил – взвешенно, неторопливо.

– От них нельзя требовать слишком много. Они ведь только люди, над ними тяготеет первородный грех, сама природа их такова…

– Да, они люди, на них грех, – перебил его брат. – Но, знаешь, на Люцифере ведь тоже грех. Он, как известно, падший. Но никто не падал так страшно и так глубоко, как эти самые люди, которых ты сейчас защищаешь перед моим лицом. Кто-то скажет – демоны. Но люди страшнее демонов. Демоны знают, что они порожденье зла, и не отрицают этого. Люди же творят самые чудовищные преступления и при этом считают себя добрыми, честными, милосердными. О, если когда-нибудь настанет ужасный миг всеобщего посмертия, ты увидишь, там люди будут терзать всех – и ангелов, и демонов, и самих себя!

Михаил некоторое время угрюмо молчал.

– Тем не менее, – сказал он наконец, – я хотел бы поговорить с Люцифером.

Гавриил скрестил руки на груди, глядел насмешливо.

– Ну, и что же тебе мешает? Пошли ему вызов.

– Я послал.

– И?

– Он не откликнулся.

– Но он обязан был?

– Конечно.

– Но вместо него явился я.

– Да.

– Что это значит, по-твоему?

Михаил молчал, глядел на брата без всякого выражения на бородатом лице, глаза были черны, непроницаемы.