Во-вторых, в 1071 г. при появлении волхва в Новгороде он, по признанию христианского летописца, «многы прельсти, мало не всего града». Более чем показательно и разделение жителей города в ходе начавшегося мятежа: «И раздѣлишася надвое: князь бо Глѣбъ и дружина его идоша и сташа у епископа, а людье вси идоша за волхва»723. Конфликт кончился тем, что вышедший якобы для переговоров князь Глеб вероломно зарубил волхва топором, после чего следовавшие за ним люди разошлись. Тот факт, что почти сто лет спустя после крещения почти все население Новгорода с готовностью вернулось к старой вере и пошло за волхвом, в то время как христианство держалось исключительно на мечах и копьях дружины пришлого князя, красноречиво говорит об укорененности в городе язычества и чрезвычайно высоком авторитете его служителей, явно стоявших в глазах горожан гораздо выше официальных духовных и светских правителей.

В-третьих, мышление средневекового человека было достаточно конкретно, а что касается древнего Новгорода, то различные исследователи неоднократно отмечали деловой и трезвый характер мышления его жителей, которым отнюдь не были свойственны сложные метафизические построения и отвлеченные абстракции. Н.Г. Порфиридов подчеркивал деловой склад характера и культуры новгородцев, «никогда не отличавшихся склонностью к богословско-философским абстракциям»724. Описывая мысли и устремления жителей северной республики, куда приехал Феофан Грек, В.Н. Лазарев отмечал, что после родного ему византийского общества «новгородцы… должны были поразить его своей деловитостью, своим трезвым и ясным образом мышления, своим полным равнодушием к отвлеченным теологическим проблемам»725. Весьма показательна в этом отношении фигура новгородского архиепископа Василия Калики, достаточно тесно связанного с народной средой. Когда в 1348 г. от шведского короля Магнуса пришло предложение принять участие в диспуте о преимуществах веры – занятию, которому на протяжении почти всего средневековья католические и православные богословы предавались с упоением – глава православной церкви Новгорода отослал его в Царьград, «ибо мы приняли Закон от греков и не намерены входить в суетные споры». Зато тот же архиепископ написал специальное «Послание тверскому епископу Федору о земном рае». В противовес официальной церковной доктрине о том, что место в раю на небе должно заслужить благочестивыми, с точки зрения христианства, делами и обрести его в загробной жизни, Василий, со ссылкой на новгородского морехода Моислава, утверждал посюсторонность рая, до которого в своей земной жизни может, в принципе, добраться любой смелый путешественник. Идея Премудрости Божией и так была достаточно абстрактна, а идея Премудрости как Церкви была абстрактна вдвойне и вряд ли могла укорениться в массовом сознании да еще настолько, чтобы отождествлять с ней родной город и идти за эту идею на смерть. Таким образом, все эти факты в своей совокупности не позволяют рассматривать Софию и как христианскую церковь в целом.

Таким, образом, мы видим, что контекст упоминаний о Софии в новгородской летописи не соответствует не только ортодоксальному пониманию Премудрости Божией как Иисуса Христа, но также и всем остальным возможным христианским толкованиям этого понятия. В данной религии оно является в высшей степени абстрактным понятием, относительно подлинной сущности которого у русских церковников не было ясного понимания даже в XVI в. В свое время Т.А. Сидорова совершенно справедливо отметила, что в глазах новгородцев святая София являлась «особым божественным существом, палладиумом и патронессой города, наподобие того, чем была Афина Парфенос для древних Афин. (…) Однако сущность новгородского верования в это загадочное существо остается нераскрытой до сих пор»726. Следует отметить, что к моменту возникновения культа Софии перед глазами новгородцев не было ни ее изображения (самые первые из них появляются на Руси лишь в XIV–XVI вв., т. е. спустя столетие после возникновения в летописи интересующей нас формулы), ни посвященного ей праздника, ни составленной в ее честь литургии, что делает еще более странным ее выбор на роль небесной покровительницы города. Понятно, что сам образ св. Софии был заимствован на Русь вместе с христианством из Византии. Однако, как отметил А.В. Арциховский, «византийское искусство почти вовсе не знало изображений Софии; единственным исключением являются рисунки, где она в виде женской фигуры вдохновляет евангелистов. (…) Но в Византии этот сюжет крайне редок»727. Сам сюжет подобных рисунков восходил к античным изображениям поэта и вдохновляющей его музы. Он хоть и присутствует в отечественном иконописании, однако не получил там большого распространения. Как будет показано ниже, отечественная традиция создала собственную иконографию Софии, практически не имеющую аналогов в других странах. Данное восприятие Софии было специфически новгородской чертой. Как уже отмечалось выше, кроме новгородского варианта в Древней Руси известно еще целых три варианта иконографии Софии, в которых она представала как Богородица, церковь и символическое изображение евхаристии.

Если обратиться к истокам ее культа, то в летописи упоминание Софии как небесной покровительницы города начинаются с 1216 г. Однако еще задолго до этого русский художник Олисей, участвовавший в росписи новгородского Софийского собора, который строился в 1045–1050 гг., а был освящен в 1052 г., сделал в соборе надпись «Олисей молится святой Софии»728. По написанию букв, а также на основании того, что одна из надписей Олисея была сделана по еще не вполне просохшей штукатурке, интересующая нас надпись датируется XI в. Следует отметить, что это не единственное обращение к Софии, вырезанное на стенах посвященного ей собора. Надпись № 200, датируемая XII–XIII вв., гласит: «Хотец писал в беде тот. О святая Софья, избави мя от беды»729. Таким образом, мы видим, что простые новгородцы стали обращаться молитвами к Софии задолго до того, как о ней стала упоминать новгородская летопись. Кроме того, авторы этих надписей обращались к одной Софии, а формула «Бог и святая София» впервые возникает в поучении новгородского владыки Ильи, с архиепископством которого была связана знаменитая победа над суздальцами: «Язъ надѣюся на Бога и на святую Софию…»730 Интересно отметить, что это единственное упоминание Софии в данном сочинении, в то время как Богородица упоминается там трижды. Граффити на стенах Софийского собора показывают, что София с самого основания храма воспринималась расписывавшим его художником в качестве сверхъестественной покровительницы. Эти же граффити показывают на народные истоки культа святой Софии в Новгороде, который стихийно возник в этом городе, а не был спущен сверху церковными иерархами. Вклад последних сводится к тому, что они поставили ее на второе место после христианского бога, выведя формулу «Бог и святая София».

Выбор Софии на роль верховной правительницы Новгорода и второй после Бога его хранительницы и широкое проникновение этого представления в народное сознание представляется еще более странным, особенно если учитывать некоторые другие моменты истории этого города. Летопись фиксирует наличие в Новгороде культа Перуна, идол которого, после его свержения в Волхов, бросил свою палицу на мост, соединяющий обе части города. Поскольку в сражении с суздальцами 25 февраля 1170 г. вражеская стрела попала в икону Богородицы и именно благодаря ее вмешательству была одержана та знаменательная победа, сохранившая независимость Новгорода от деспотических посягательств Андрея Боголюбского, естественно было бы ожидать, что именно Богородица будет объявлена небесной покровительницей этого города. Однако ни Богородица, ни Илья-пророк, заменивший в христианскую эпоху громовержца Перуна, так и не стали небесными патронами этого города. Вместо них покровительницей Новгорода стала считаться святая София. Все эти факты, взятые в своей совокупности, указывают на то, что в основе новгородского культа Софии может лежать какое-то языческое божество, не менее важное для народного сознания, чем Мать Сыра Земля или громовержец Перун, замененные в христианскую эпоху образами Богородицы и Ильи-пророка.