в хуторе Галушки – в момент мысли

о поездке в Саратов .

Поразительная приписка! Все эти поблёкшие, строго пронумерованные страницы дела немедленно обретают живую достоверность: ведь вот же, – думаешь, – был тот январский вечер, была деревенская, скованная морозом тишина, ранние сумерки и синеватые сугробы за окном, когда в пятом часу молодая женщина девятнадцати лет, написав свои стихи, ощутила движение времени и решила обозначить его. Не только – днём и часом, но и – минутой. Ибо драгоценная та минута определила её судьбу.

Могла ли она догадаться – какую?.. Предположить арест, душную переполненную камеру, муку неопределённости – всё из-за «своего Филиппа», и, наконец, его внезапную, непонятную гибель в тюремном дворе?.. Вряд ли, хотя время было жестоко-переменчивое; сегодня казак с клинком на коне, а завтра – в бурьяне, с перерубленным горлом… Вряд ли, потому что полюбила самозабвенно, то есть себя забыв, бесстрашно отдав себя его судьбе, став для него, знаменитого казака Миронова, солнцем, ветром и звёздным небом… Ведь написал же он ей в тяжкий миг своей жизни: «… Если б не ты, моя Надя, я отрёкся бы жить ».

Тяжела разлука

Неисповедимы пути. Непредсказуемы встречи.

Был сентябрь 1918 года.

На Хопре, под хутором Сенным, после боя с белоказаками мироновцы взяли в плен двух медсестёр. Одну из них звали Надей, и было ей восемнадцать лет. Их отвели к штабу, в казачьем курене расположенному. Запомнился ей на всю жизнь этот курень, плетнём огороженный, с цветущими мальвами в палисаднике и тяжёлым золотистым подсолнухом. А ещё – арбуз, который дала им хозяйка хаты, да домашний хлеб. Потом увидели пленницы группу людей, идущих по пыльной улице, – шумный говор, весёлый смех. Впереди – подтянутый, стройный, в скрипучих ремнях, чёрные усы торчат. Миронов. Тот самый, чью голову генерал Краснов оценил в сорок тысяч. Красивая голова. Гордая.

– Плохи у Краснова дела, – сказал Миронов, усмехнувшись, – раз таких молоденьких на службу берёт.

Предложил:

– Хотите, через фронт переправим, к родителям?

Заколебались.

– А может, у нас останетесь? Грамоте умеете?

В штабе оказалась вакансия письмоводителя. Почему она согласилась? Из легкомыслия? Да нет, серьёзной, начитанной была. В медсестры к белоказакам попала случайно – устроилась работницей на «питательный пункт», а её заставили смотреть за ранеными. Ну, а тут было другое. Не кто-нибудь, сам Миронов предлагал, знаменитость. О нём говорили по обе стороны фронта. Магнетического обаяния человек!

Родилась она в Рязанской области. Отец, по происхождению крестьянин, перебрался в Москву, работал на механическом заводе, приобрёл, видимо, ценную по тем временам специальность; сумел всем детям дать образование. Надежду определил в известную частную гимназию Громысловой. В шестнадцатом, окончив семь классов, Надежда уехала к родственникам на Донбасс, где на станции Марганец учительствовала в начальной школе. На Дон, в станицу Урюпинскую попала, когда уже шла Гражданская, – приехала к отцу, командированному монтировать там водопроводную станцию. Ехала долго, в переполненных поездах, с множеством остановок – станции переходили из рук в руки. Урюпинская в день её приезда была «красной», спустя ночь оказалась «белой»; новой власти понадобились медсёстры. Но первый же бой на Хопре закончился для неё пленом. И – штабной работой у легендарного Миронова.

Каким он был тогда? Слух ходил, будто заговорён от пули. Смел, ловок, хитер. В бою своих бережёт. Пленных после боя по домам отпускает с пылкими воззваниями «к братьям-станичникам» прекратить братоубийственную бойню. В освобождённых станицах собирает многотысячные митинги. Говорит много, горячо, заразительно, к тому же простым, «станичным» языком, сам-то он местный. Под воззваниями подписывается – гражданин-казак станицы Усть-Медведицкой.

Как он, бывший подъесаул царской армии, награждённый шестью орденами и именным оружием, примкнул к большевикам?.. По собственному признанию – пришёл к их идеям «осторожным шагом». Вначале считал: большевизм и реакционные силы в России – союзники. Потом ему полюбился лозунг большевиков «за социализацию» фабрик и заводов; ему нравилось всё, что звучало в защиту простого народа, – он ведь и сам по происхождению из небогатой казацкой семьи. Военную карьеру сделал благодаря собственному упорству – и юнкерское училище в Новочеркасске закончил, и чины геройством своим выслужил.

Но вот октябрьский захват власти большевиками Филипп Миронов всё-таки «встретил не сочувственно». Диктатура чья бы то ни было ему претила. Ведь его политическая платформа, как он утверждал, это – демократическая республика с волеизъявлением народа через референдум. Однако, когда страна покатилась к Гражданской войне, генералы, возглавившие Белое движение, ему не глянулись – они были, по его мнению, теми же богачами и, как он полагал, боролись только за свои интересы. А с большевиками, считал Миронов, всегда «можно договориться», они же за трудовой народ.

Конечно, легко сейчас упрекнуть его в наивности; да неужели не видел, что большевики и демократия – понятия взаимоисключающие. Ведь это они немедленно задушили свободу слова, запретив газеты других партий. Они разогнали Учредительное собрание, в котором, как известно, у большевиков не было большинства. Они вместо выборных органов власти стали назначать на местах ревкомы, провоцировавшие своим произволом гражданскую войну. Что же осталось в образе большевиков привлекательного? Так называемая социализация?

Отобрать у богатых и отдать бедным – заманчивая идея! Нацелена она в люмпенское сознание, в самую взрывчатую его сердцевину – зависть. Неистовую и беспощадную. Ослепляющую зависть, питавшую механизм братоубийственных конфликтов. Миронов, простодушный и пылкий, не сразу понял, защитником какой именно идеи стал. Слава народного героя катилась за ним, по следам его 23-й дивизии, и белоказаки генерала Краснова, а затем и Деникина, группами, сотнями, полками сдавались к нему в плен.

Таким и полюбила его недавняя гимназистка Надежда Суетёнкова. …Ты для меня не только близкий человек, – писала она ему в одну из разлук, – ты нечто большее: руководящее духовное начало. И в другом письме :…Для тебя я порвала со всеми условностями. Но это я не ставлю тебе в упрёк… Я только начинаю жить деятельной жизнью, и ты в ней моя опора… И дальше: …Если тебе было тяжело, и ты даже плакал, когда до тебя дошли вести, что разорён твой дом и вырублен твой сад, который ты растил, то что же придётся пережить нам обоим, если уничтожить сад, взлелеянный в наших душах ?!

Непросто было ей порвать «с условностями», ведь её былинный идеал был женат. Старшей его дочери шёл восемнадцатый год – почти ровесница. Родители же Нади, узнав обо всём, осудили категорически. Мать, женщина верующая, так и сказала: грех! «Если бы не упрекающий взгляд жены из-за твоего плеча…» – вырвалось у Нади однажды. Миронов и сам разрывался между домом и Надей. Навещал своих в Усть-Медведице, пытался объясниться с женой.