– А получилось нечто! «Божий дар с яичницей», – усмехнулся Кирилл.

– Ну почему? – откликнулась Валентина. – Если подналечь, все обдумать, отказаться от казарменных методов, собрать самых умных людей…

– Увы, место умных обычно занимают самые крайние, экстремисты, а с ними каши не сваришь, и опять получится: старый мир разрушим «до основанья, а затем…» Но – зачем?

Кирилл усмешливо улыбался:

– Россия – это котел! Котел этот кипит и бурлит… Греется долго-долго, бурлит, а в конце концов взрывается.

– На этот раз не взорвется, – заметила Тина.

Кирилл взглянул на нее одобрительно, колюче – на Ромадина и, словно испытывая его, совсем некстати спросил:

– Александр Иванович, а позвольте спросить: кто вам ближе – Иисус, Магомет или… Будда?

Тот пожал плечами.

– Впрочем, зачем я спрашиваю? – сам себе ответил Кирик. – Всякий неглупый человек знает, что все это – разные формы единой сущности. Ну… а как насчет вашего положения? Вы диссидент? Эмигрант?

Саша вспыхнул:

– Никогда не говорите мне таких слов!.. Я был брошен в чужой мир, вынужден был карабкаться, добиваться, но, – он поднял палец, – но я никогда не был ни диссидентом, ни эмигрантом!

Шрам на его лбу покраснел, Кирилл будто ничего не заметил, непринужденно улыбнулся:

– Жизнь любит того, кто любит ее! Вы любите жизнь? Факт! И потому выбрались из переделки, и потому у вас все будет хо-ро-шо!

В его лице было что-то ревниво-завистливое, насмешливое. Валентине это не нравилось – не выпил бы лишнего, не затеял бы ссоры. Однако неожиданный и этим всегда привлекавший Тину йог вдруг открыл сумку и протянул что-то ей:

– Чуть не забыл! Я принес тебе кое-что, дорогая… Старенькая, но еще сохранившаяся ткань… от ризы. Ты же шьешь лоскутное одеяло!

Затем, взяв в руки записную книжку, несколько смущенно проговорил:

– Я тут еще кое-что принес… Хотел почитать вам. Так сказать, ритмические мыслишки… Посвящаю вашему дому! Если будет скучно – дадите знать…

Читал он медленно, приглушенно, видимо, волнуясь:

– Хорошие стихи, Кирик!.. – похвалила Валентина, а про себя подумала: «Как, в сущности, он одинок и неприкаян, и опять пьет…»

Саша молчал, думая о чем-то своем, потом рассеянно заметил:

– Время зла и вседозволенности… В такие времена нельзя быть счастливым. Мы не имеем права?.. Или надо подстегивать себя как бы к этому самому счастью? Улыбаться, как американцы?

– Ни в коем случае! – вскочил Кирик. – Жизнь не приемлет ничего нарочитого… Жизнь – наш божественный дар, она-то и спасет нас от цивилизации, от фокусов истории!.. Даже в самые смутные времена только мы сами выбираем и путь, и славу, и судьбу, и даже… финал! Мой финал – далеко-далеко… Любовь? Да никакой там нет тайны! Давно сказано Пушкиным: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». Просто не надо нам, мужикам, показывать эту самую… любовь. И еще: самые лучшие женщины жаждут не тихой, мирной жизни, быта, а… сражения!.. Сопротивления! И я давно избрал такую тактику: как только я вижу, что им со мной скучновато, – немедленно ухожу или уезжаю!

– Артист! – улыбнулась Валя.

Кирилл опьянел, но Саша воспринял его слова всерьез:

– Уйти, чтобы остаться?.. Это в любви звучит пошловато, будто шепот дьявола, Мефистофеля… А если взглянуть с точки зрения Времени, Жизни, нашего двадцатого века, то… и впрямь: чтобы остаться, надо на время хотя бы… куда-то исчезнуть, уйти.

Чувствуя, что спор не сулит ничего хорошего, Тина вмешалась:

– Кирик, не довольно ли тебе бродить по свету? Подумай: что ждет тебя в старости, впереди?

– А это уж не мое дело! – крикнул он. – Пусть решают высшие силы, что со мной делать. – И вдруг затих, что-то вспомнил и недобро усмехнулся: – На днях иду по улице и вижу: стрелка и надпись – «Путь к долголетию». Ого, думаю, они знают путь к долголетию, а может быть, и к счастью? Сделал несколько шагов и увидел – что бы вы думали? – ма-га-зин под названием «Путь к долголетию». Нет, я такой путь не признаю.

Саша откликнулся своим мыслям:

– Эта печка, этот дом, река, деревня старинная – если не путь к долголетию, то путь к душевному покою.

…Они двинулись к реке. Возле обрыва сели на скамейку. Кирилл небрежной походкой нетрезвого человека двинулся вдоль обрыва и скрылся за деревьями. Издалека доносился его голос:

Валентина прижалась к Сашиному плечу.

– Жалко Кирика. Он живет химерами, бесконечными теориями… Мечтает уехать в Индию. Никогда не признавал так называемых прописных истин… Сейчас одержим новой идеей: мол, скоро в мире будет новая «мировая революция», и начнется золотая эра, а всем будет править Любовь – в полном смысле слова.

Ромадин с нежностью покосился на милое лицо, коснулся виска. Но – не последовало ни крепкого объятия, ни страстного поцелуя, было лишь долгое ожидание этого момента, какая-то неуверенность и счастливая усталость от пережитого.

А из-за деревьев снова доносилось:

Кирилл не был бы Кириллом, если бы не испортил слишком откровенные, ласковые слова: вместо «коль я душе твоей не мил» он спел «тво-ё-ё-ёй не мил».

Саша бросил в его сторону ревниво-настороженный, недоуменный взгляд, но тот уже встал со своей гитарой и опять переменил тональность. Резко хватая струны, он заиграл старинный марш «Прощание славянки». Что на него нашло? «Тра-ра-ра, тра-ра-ра-ра-ли-ли…»

Валентина взяла Сашину руку, как бы намереваясь с ним маршировать. Но он не сделал и пяти шагов, как остановился:

– Извини, я должен пойти к себе.

– Тебя проводить?

– Нет, – и он толкнул светлую, пахнущую сосной калитку и направился к своему дому.

Валентина уже знала эти его приступы, и лучше всего было оставить его одного. Она посмотрела ему вслед и опустила голову. Может быть, все же зайти? Есть ли у него все лекарства? Зайти следом?.. Он так этого не любит!

Лучше подумать об их вечерних беседах. Как он говорил? Первая любовь, особенно разлученная или без взаимности, – самая плодотворная. Сколько раз за эти тридцать лет он отчаивался, не хотел жить, но – вспоминал ее и возвращался к жизни… А жизнь, как говорил он, шла мимо него своей нервической походкой, в чужих ботинках и штиблетах…