Их долгая разлука? Кажется, это была лишь тень разлуки. Галка писала, что он просит прощения, а ей желает быть счастливой, а еще – любимой. Возраст? Кирилл говорит, что возраст не имеет значения. Вспомни Пушкина: «Я вас любил… Как дай вам Бог любимой быть другим».

…Александр Ромадин и для себя тоже выстроил домик – там он никому не мешал. Читал Пушкина, наблюдал заречные дали.

Небо было чистое, с зеленым отливом – как перед закатом.

Издалека доносился упругий, невеселый голос, Кирилла украинская песня:

Филипп и его Маша возились возле машины. Она держала в руках воздушные шарики, а он, краснея и пыжась, их надувал. Одни быстро лопались, другие улетали под порывами ветра. И лишь один шарик алого, вернее, малинового цвета, все поднимался и поднимался, словно стараясь догнать заходящий шар темно-вишневого солнца.

Кирилл вышел из-за деревьев и, ни к кому не обращаясь, сказал так, чтобы услышала Валентина:

– Между прочим, Александр, похоже, подустал, болен. Лучше ему ни сегодня, ни завтра не ездить в Москву. Я могу остаться и пожить несколько дней. – Почему-то странно хохотнул и опять запел:

Валентина со смешанным чувством досады и восхищения направилась к домику Саши. Прислушалась. Из соснового коттеджа ничего не было слышно.

Саша Ромадин, давно изучивший свои болезни, принял полную порцию таблеток. Пил воду, стал глубоко дышать. Забыл принять снадобья, которые помогают при разгулявшихся тромбах?…

Опустив голову ниже кровати, почувствовал запредельную слабость. В воображении всплыла тбилисская ночь, Тина, как высоко уносились они. Какая нежная, теплая, легкая была ночь… И те откровенные стихи… Нет, не напрасно вернулся он сюда, к своей юности. Эта луговина, обрыв, река, заходящее солнце…

Не напрасно! Только бы не принести беспокойства Тине-Валентине… Если это тромб оторвался и отправился странствовать по его организму – то самая легкая смерть… Саша набрал номер телефона Филиппа, распорядился, если что, в крайнем случае… И тот успел!..

…Спустя три дня Кирилл с Филиппом сняли заржавевшие петли с церковных дверей. Привели в порядок внутренность храма, вокруг которого ровно, словно по циркулю, стояли посаженные не менее ста лет назад липы. Церковь оправилась от долгих невзгод, и липы дружно зацвели, но, конечно, ржаво-золотым осенним цветом.

Похоронили Сашу возле церкви.

Заупокойную службу по всей форме отслужил Кирилл – он изучил ее еще там, на Шаболовке. Ходил вокруг гроба, всматривался в лицо Ромадина, словно хотел что-то понять… И пел своим мощным басом:

…Миновали еще одни времена…

А дом Левашовых над рекой Москвой ухожен. Сашина могила всегда в цветах. Все здесь говорит о душевном ладе. Чистые окна смотрят на проходящих со вниманием, а хозяйка шьет лоскутное одеяло теперь уже другой внучке – Ксюше.

Кирилл не нашел себе места в спокойном подмосковном селении. Не «прилепился» к дачному домику и отправился в очередное странствие.

Вечером и ночью хозяйка пишет – то ли «Записки», то ли «Дневник». На первой странице – четверостишие:

Когда появляется почтальонша, она быстро просматривает обратные адреса… Кто там?

Однажды ей вручили солидный конверт с круглыми печатями. Она открыла – и онемела: это было завещание… от Саши.

Возвращаясь в Россию, он положил все заработанные на переводах деньги в швейцарский банк и завещал их Валентине Петровне Левашовой. В таких банках работают четко, в положенные сроки был найден и один, и другой ее адрес – и вот…

Но и это еще не все. Почтальонша как-то раз сказала: «Валь, а Валь, там на почте давно уж валяется какая-то коробочка. Адресована твоей матери, но ее нет… так, может, зайдешь и получишь? Я дам».

Валентина Петровна села на велосипед, взяла посылочку, развернула. Это была та самая шкатулка, что и у ее мамы! Значит, из Вышнего Волочка? Увы! Владельца уже нет на свете, и, очевидно, он поручил кому-то отослать ее. И залюбовалась инкрустациями. Куда же их? А-а-а! Как раз для двух внучек! – и обрадовалась.

Однажды, уже в середине девяностых годов, Валентина услышала слегка задыхающийся, но бодрый голос Виктора Райнера: «Дорогая Валентиночка! Приглашаю тебя… вас посетить мою обитель, в ближайшую субботу! Не пожалеете!». Она согласилась, пообещала и стала свидетельницей редких событий девяностых годов. Три картины – как три театральные сцены – возникли перед ее глазами.

Перестройка (а может быть, катастройка?), охватившая страну, разбудила в Викторе Райнере все силы. Он называл себя «бароном», «народным академиком». К нему потянулись изобретатели – механизмов, нетрадиционных способов лечения, экстрасенсы, ученые-теоретики, не признанные Академией наук, вообще самый разнообразный народ.

У Райнера ни жены, ни детей, и – просторная трехкомнатная квартира. Раскрылась дремавшая с детских лет любовь к музыке, в комнате стоял сохранившийся еще от матери рояль, рядом – чертежная доска, на которой было вычерчено одно из его изобретений – свеклоуборочный комбайн. Другое изобретение – бальзам от всяческих недугов – занимало полкухни. Услышит в метро певицу, увидит робко приоткрытую сумочку или пакет – для добрых людей и денежек – и приглашает к себе: «Что же вы поете на холоде, тут сквозняки, пожалуйте ко мне, не стесняйтесь», – и дает адрес. Или как-то иначе – и дом его живет и даже цветет по-своему.

В квартире уже обитали: Саша и Паша – бизнесмены из Сибири; Маргарита Николаевна – преподаватель музыки, соседка; Лиза-Бима – монголка, аспирантка; Майя – беженка, художница из Армении, жертва землетрясения. Появлялись другие забавные гости.

В большой комнате – рояль, кульман и деревянный стол, прикрытый полиэтиленом. Вдоль стола – диванчик, на котором кто-то лежит, плотно прикрытый пледом. На стене – картина за занавеской.

Вот хлопнула дверь, и вошла моложавая женщина, соседка Маргарита. Оглядев кухню, взялась за уборку. Обнаружив порванные обои, достала из шкафа веер и прикрыла то место. Все это – на цыпочках, чтобы не разбудить спящую под пледом женщину. Оглядела всё – и быстро удалилась.

А на кухне тем временем беседуют неофиты-бизнесмены.