Громов увидел его, Черкашин поднялся навстречу. «Неужели он не понимает, что мне теперь особенно неприятно встречаться с ним. Достаточно одной истории на блюминге. А тут еще сердечные дела… Лучше уж не показываться на глаза». Если бы Сергей Сергеевич знал, что столкнется с Черкашиным, то не пошел бы в партком. Теперь же отступать было неловко.

— У вас совещание? — спросил он с надеждой. — Тогда я после…

— Нет, как раз вовремя, только отсовещались, — проговорил Кузнецов и попросил садиться.

После этих слов несколько человек ушло, а Черкашин почему-то остался. Задержались еще двое: начальник мартеновского цеха и какой-то рабочий, должно быть прокатчик, член парткома… Сергей Сергеевич забыл его фамилию. «Своих как следует не упомнишь, а то еще чужих помнить», — подумал он, усаживаясь на диван.

— С чем пожаловал, товарищ Громов? — спросил Кузнецов.

— Да эта история со станком… Нашли беглеца. Судить будем…

— Что ж, если ничего иного не придумал, суди.

— А что тут придумать можно? Если бы не сбежал, стали бы высчитывать… А теперь, как говорится, другая статья…

— Статья-то другая, да человек тот же самый!

— Виктор Павлович, только что я слышал это от начальника смены, от Леонова. А он у тебя в парткоме был… Значит, слова эти — твои?..

Кузнецов прищурился в улыбке, ответил спокойно:

— Нет, не мои, его слова.

Сергей Сергеевич ждал, что секретарь парткома скажет что-то еще. Но Кузнецов замолчал, выжидая. Приходилось начинать серьезный разговор самому. А между тем Громов давно знал, что в серьезном разговоре лучше обороняться, чем нападать, есть больше возможностей выиграть спор.

— Нехорошо как-то получается, — начал он возможно спокойнее. — Свой же работник говорит тебе такие слова: не отдашь, мол, под суд виновника, партком не позволит.

— А что тут такого?

— А то, что он знает позицию парткома, а я не знаю, — повысил голос Сергей Сергеевич.

— Значит, он чаще в партком заглядывает.

— Ты, Виктор Павлович, все шуточками хочешь отделаться. А я к тебе посоветоваться пришел.

— Не посоветоваться, а проинформировать о своем решении, — уточнил Кузнецов с усмешкой.

Рабочий-прокатчик и начальник мартеновского цеха засмеялись. Молчаливо сидел только один Черкашин.

— Ты говоришь: подумай! — горячился Громов. — Это как же понимать? Человека нужно судить, а мы будем его выгораживать? Так, что ли?

— Нет, не так, — сказал Кузнецов, перестав усмехаться. — Не так. Сначала разберись.

— В чем? Ну, в чем? — продолжал нападать Громов.

— А хотя бы в том, почему парень решил убежать?

— Тут и разбираться нечего! Такой станок сломал. За него золотым рублем плачено! Испугался…

— Испугался, верно. Только не расплаты золотым рублем, а начальства.

— Это не вредно, когда начальства побаиваются.

— Не бояться должны, а уважать, — проговорил Черкашин.

— Это старая песенка, — отмахнулся Сергей Сергеевич. — Я пришел сюда не за этим. Я хочу знать мнение парткома относительно дела Стропилина.

— Дела Стропилина? — спросил Кузнецов и показал на рабочего-прокатчика: — Член парткома перед тобой, пусть скажет.

— Мое такое мнение, — ответил рабочий. — Если уж дело, так перенести его в комсомол. Это раз. Дальше. За поломку станка высчитывать с парня…

— Я тоже так думаю, — сказал начальник мартеновского цеха. — Будет ему хорошая наука.

— По-моему, этого мало, — заметил Черкашин.

— Я о том и говорю, — подхватил Сергей Сергеевич.

— Нет, вы говорите о другом, насколько я вас понимаю, — сказал Черкашин. — Вы меня не дослушали. Стоит, мне кажется, поговорить о стиле руководства, о работе с людьми. Люди должны уважать руководителя, а не бояться.

— При чем тут стиль руководства?

— Могу сказать, — ответил Черкашин. — При казенном стиле руководства нет настоящей работы с людьми.

— Это у меня казенный стиль?

— Я так не сказал. Но, видимо, и в вашем стиле что-то есть такое, что мешает людям быть с вами правдивыми и честными…

— Ну, знаете!..

Сергей Сергеевич повернулся и хотел выйти.

— Погоди, куда ты, товарищ Громов? — остановил его Кузнецов. — Разговор еще не окончен…

— Не тот разговор начался! И вообще, — повернулся Сергей Сергеевич к Черкашину, — нечего личные счеты в парткоме сводить.

Некрасивое лицо Черкашина потемнело, покрылось пятнами. Он отвернулся и хотел промолчать, но не смог, быстро подошел к Громову.

— А вы неумный человек.

— Погодите, погодите, товарищи, в чем дело? — спросил Кузнецов и подумал: «Неужели до сих пор не могут забыть историю на блюминге?» — Что случилось?

Черкашин и Сергей Сергеевич бросились к двери, столкнулись на пороге. Громов выставил локоть и прошел первым. Кузнецов окликнул Черкашина, но тот не отозвался и захлопнул за собою дверь.

«Я ему припомню! — поклялся про себя Громов. — Припомню ему и вражеские разговоры насчет Орлиной горы и всякую прочую болтовню… припомню, где следует. Пусть разберутся!..»

Пришлось объявить аврал. Конечно, никто не звонил в колокол, не собирал митинга, не вывешивал знамен. Все прошло без лишнего шума, с привычной деловитостью. Сергей Сергеевич вызвал к себе начальников смен и под видом выполнения срочного задания предложил поработать ночью. Он чувствовал, что будут возражать, поэтому сказал так, словно брал на себя чужую вину.

— Завод у нас огромный, каждый день что-нибудь случается.

— Почему же тогда нет ничего нового? — перебил его Николай. — Опять эта самая деталь. Мы ее который день даем!

— Нужда! — развел руками Сер гей Сергеевич. — Мы собрались не спорить, не обсуждать. Мы с тобой, Леонов, и так достаточно спорим. Ты все защищаешь своего Стропилина. Пусть покажет себя, есть возможность!

Николай промолчал. Борьба за Федю Стропилина стоила ему больших трудов. Конечно, Федя останется с радостью. Ему захочется доказать свою преданность и не подвести начальника смены.

Вместе с Федей остались и многие другие. Из ударников не могли уговорить только Бабкина.

— Я свое выдал. Совесть моя чиста, — заявил он. — Пусть Стропилин доказывает, не отходит от станка до конца второй пятилетки. А кроме того, за авралы взгреть могут наше начальство. А я своему начальству не враг. Зачем его подводить?

Бабкин засмеялся и ушел.

— Черт с ним! — сказал Федя. — Мне бы теперь выровняться, плечи расправить! — признался он Николаю. — Я еще в Кедровке не был. Сегодня собирался…

— Эх ты! — посочувствовал Николай.

— Успею! — улыбнулся Федя, наклоняясь к станку. — Будет что рассказать…

Николай кивнул, подумал и решил встать за станок Бабкина.

Зайдя в цех поздно ночью и увидев начальника смены за станком, Громов усмехнулся и сказал что-то плановику Чебурашкину, который шел вместе с ним. Николаю была понятна эта усмешка. Начальник мастерских считает его мальчишкой. А какой он мальчишка? Двадцать три года!

Николай невольно задумался. Пять лет живет он в Кремнегорске. Лицо его огрубело, покрылось долгожданным загаром, светлый пушок потемнел, а вот глаза остались прежними, голубыми. Но с этим уже ничего