одну, то в другую сторону и, услышав резкую ноту из дальнего угла, готовую вот-вот оборваться, догадывался, что молодой токарь опять забыл смазать трущиеся узлы и если ему не напомнить, то станок остановится. И он побежал туда. Но не рассердился, а только укоризненно покачал головой. Бегал он и в заготовительный цех — «выколачивал» детали, сам настраивал станки, миролюбиво думая, что пора бы уже Алексею Петровичу вернуться-из отпуска…

В конце смены он подошел к Феде Стропилину и тихо, чтобы не слышали соседи, спросил:

— В Кедровке бываешь?

Они поговорили на языке веселых заговорщиков, и Николай пошел дальше и только у станка Аркашки Черепанова вдруг ощутил чувство неловкости, хотел пройти мимо, но все же остановился и сказал:

— По всему видать, ты сегодня впереди будешь!

И поспешно отошел, чувствуя себя виноватым: сказал не то, что хотел. А хотел он сказать ему: «Помнишь, я говорил, что ты правильно поступил, по-товарищески. Так это глупость. И ты меня прости за нее и еще за то, что мне сегодня так радостно…»

Неясное волнение, ожидание чего-то тревожило Николая.

Торопливо идя с работы, стараясь не опоздать, он вспомнил, как однажды в какой-то книге он прочитал, что в юности все девушки кажутся прекрасными. Ему такое никогда не казалось. Да, нравились ему девушки, но чтобы он называл их прекрасными — нет. Даже Надю он не смог бы назвать прекрасной. А она была лучше всех. Да, лучше всех, — Николай чувствовал это.

Он догадался, что Надя ждала. И эта догадка принесла новую радость. Она ждала его. Она хотела поговорить с ним, пройтись. Значит, она тоже чувствовала, что между ними уже есть что-то такое, чего еще никогда не было в их жизни. Как было бы горько, если бы это оказалось совсем не так…

— А я давно жду, — сказала Надя. — Собиралась уже уходить.

— Так я же… ведь у меня смена… Я сразу не мог!

Николай оправдывался, а сам радовался тому, что она сказала, и все еще слышал эти ее слова. Да, он слышал их и удивлялся тому, что никогда с ним этого не случалось, — чтобы кем-то что-то сказанное так долго звучало у него в ушах.

— Так вы про Фаню хотели узнать?

— Про Фаню! — торопливо подтвердил Николай.

Пусть она говорит о чем угодно. Он будет слушать ее хоть весь вечер!

— Она вышла замуж за сталевара Егорова. Они получили отдельную комнату… Я к ним не хожу. — И засмеялась. — Мешать не хочется. Пусть собирают хозяйство.

— А как же у нее с этим самым?.. Вы знаете?

— А! Вы про инженера? Глупость это, девичьи выдумки, — сказала Надя и задумалась.

А он вспомнил о давнем лунном вечере, когда Фаня рассказала ему о своей неразделенной любви.

— И хорошо живут? Любит она его?

— А почему и не любить, если человек хороший. Он-то ее любит. Я видела, знаю…

Они замолчали.

Николай старался вспомнить, что же любопытного было в его жизни, о чем можно было бы поговорить. Но все представлялось ему неинтересным, незначительным. Неловкое молчание стало пугать Николая, и он начал расспрашивать Надю, узнал, что она училась в механическом техникуме, но не окончила из-за смерти отца. Нужно было помогать матери и младшей сестренке, и она уехала на большое строительство, окончила курсы, стала машинистом коксовыталкивателя и уже два года работает на коксохиме.

— Вам бы дальше учиться…

— А можно ли сделать такой коксовыталкиватель, — вдруг спросила она, — который бы выталкивал кокс из всех печей сразу, понимаете?

Николай посмотрел на нее так, словно раздумывал, откуда у нее такой странный вопрос, увидел ее оживленное лицо и, немного подумав, сказал, краснея:

— Я думаю… конечно, по-моему, вполне можно. Только откуда у вас такая мысль?

Он сказал неправду, сказал только потому, чтобы ей было приятно. И это смутило его самого.

— Откуда такая мысль? — переспросила Надя. — А я, когда первый год работала, все сразу хотела сделать. Так, вы думаете, можно?

— Вполне! — преувеличенно бодро сказал Николай.

— Я тоже раньше думала, что можно, а теперь вижу — нет.

— Почему? Вполне реально! — стал настаивать смущенный Николай.

«Это он просто так, чтобы не обиделась, — подумала Надя. — Хорошо с ним…»

Когда они расставались, Николай едва не сказал вслух: «Какая вы хорошая!»

Вскоре они снова встретились, долго бродили по городу, часто молчали. Николай мучительно переживал минуты молчания, ему хотелось быть свободнее и держаться проще. Последние дни он думал над одним изобретением, которое мысленно посвятил уже Наде, но об этом пока не хотел ничего говорить. Чтобы осуществить его, нужно много работать… Когда наступило время прощанья, Николай невольно подумал: если бы можно было поцеловать ее! Когда он вспомнил об этом дома, то решил, что она не обиделась бы на него, не рассердилась. Она так хорошо, так ласково взглянула на него, привязала к себе одним взглядом и сама поняла это. Он мог бы поцеловать… Так родилась в сердце Николая надежда.

Родилась надежда! Это была невиданная до сих пор радость, радость человека, который чувствует, что мечта его рядом, что она достижима. Только не нужно торопиться, — в этом тоже своя прелесть. Не нужно торопиться? А не боится ли он, что надежда напрасна? Бывает и так. Нет, это бывает с другими. Ему нечего бояться…

Долго не мог уснуть Николай. Да и как уснешь наедине с августовскими звездами, наедине с мирозданием, наедине с великим временем?! Все подвиги и победы кажутся твоими. И завоевание стратосферы, и пуск Уралмашзавода, и ледовый поход «Челюскина», и перелеты полярных летчиков, и богатырский труд шахтеров Донбасса — все твое, все с тобою. Да и можно ли представить этот великий, мужественный и прекрасный мир без тебя, без твоей работы и любви!

Они увиделись на следующий день.

— Это ты? — обмолвилась Надя и покраснела и торопливо поправилась: — Ой, что я! Это вы?

— Пусть так! Пусть так! — обрадовался Николай и невзначай тронул ее за руку.

И с этим прикосновением он понял, что та радость, которую он испытывал до настоящей минуты, ничего не стоила в сравнении с каким-то новым чувством.

И началась беспокойная жизнь: хотелось видеть ее, касаться ее руки, постоянно чувствовать рядом.

До Кремнегорска было далеко, и Нина Трубина провела в поезде бессонную ночь. Поставив сундучок рядом с собою, она оперлась на него локтем и прижалась щекой к ладони; чуть прищурив глаза, смотрела на огонек свечи, на желтое пламя, колеблющееся в темном стекле вагона. Ее попутчики давно спали, а она смотрела на огонек, а если кто проходил по вагону, закрывала глаза, — пусть