Работа существенно замедлилась из-за неразберихи в личной жизни Дэнни. В 1974 году он оставил дом и жил отдельно от жены и детей. Год спустя он развелся и вылетел в Лондон, чтобы встретиться с психологом Энн Трисман и признаться ей в любви. Она ответила взаимностью. К осени 1975 года Амос явно устал от всей этой кутерьмы. «Трудно представить, сколько времени и нервов уходит на такие дела!» – писал он своему другу Полу Словику.

В октябре 1975 года Дэнни снова полетел в Англию – чтобы встретить Энн в Кембридже и поехать с ней в Париж. С одной стороны, он находился в совершенно несвойственном ему состоянии приподнятости, а с другой – переживал, как его новые отношения с Энн повлияют на его старые отношения с Амосом. В Париже он получил долгожданное письмо от Амоса, однако, открыв конверт, нашел только наброски того, что впоследствии стало «теорией перспектив». Дэнни истолковал отсутствие каких-либо личных обращений как тонкий намек. Находясь со своей новой любовью в мировой столице романтики, Дэнни сел за любовное письмо к Амосу.

«Дорогой Амос, – начал он. – В Париже я получил рукопись – и ни одного слова от тебя. Я решил, что ты очень сердит на меня, и не без причины. После ужина я нашел тот конверт и увидел, что не заметил в нем твоего письма. Мы опаздывали на ужин, и я просто заглянул, чтобы посмотреть, как оно заканчивается. Прочитав слова «как всегда твой», я покрылся мурашками от чувств». Далее Дэнни писал, как он объяснил Энн, что никогда не смог бы добиться самостоятельно того, чего достиг с Амосом, и что новая статья, над которой они работают, еще один шаг вперед.

«Вчера я был в Кембридже, – добавляет он. – И рассказывал о нашей работе над теорией ценности. Энтузиазм почти неприличный. Я завершил обсуждением ранних стадий эффекта изоляции. Слушатели отреагировали с большим интересом. Я ощущал себя великим ученым. Они так усердно старались произвести на меня впечатление, что я пришел к выводу: похоже, мне пора избавляться от необходимости производить впечатление на других».

Как ни странно, в момент, когда Дэнни и Амос приблизились к величайшему общественному признанию, их сотрудничество оставалось глубоко личным делом, азартной игрой вне контекста. «Пока мы жили в Израиле, мысль о том, что мир думает о нас, даже не приходила нам в голову, – говорил Дэнни. – Мы только выиграли от нашей изоляции». Эта изоляция подразумевала быть вместе, в одной комнате, за закрытой дверью.

А теперь дверь с треском распахнулась. Энн была англичанкой, не еврейкой, и матерью четырех детей, у одного из которых был синдром Дауна. Существовало по крайней мере шестнадцать различных причин, по которым она не могла или не хотела переезжать в Израиль. И если Энн не ехала в Израиль, значит, приходилось уехать Дэнни. Друзья подумали и нашли временное решение – отправиться в 1977 году в годичный творческий отпуск в Стэнфордский университет, где к ним присоединилась бы Энн. Но через несколько месяцев после приезда в США Дэнни объявил, что намерен жениться на Энн – и остаться. Амосу пришлось принимать решение.

Пришла очередь Амоса сесть и написать эмоциональное письмо. Дэнни был небрежным в том смысле, в каком Амос никогда бы не смог быть, даже если бы захотел. Амос хотел стать поэтом, когда был ребенком, а стал ученым. Дэнни был поэтом, который каким-то образом превратился в ученого. Дэнни чувствовал желание быть похожим на Амоса, а тот испытывал желание, пусть и менее очевидное, быть как Дэнни. Амос был гением. Но ему нужен был Дэнни, и он это знал. Письмо, которое Амос написал, предназначалось его близкому другу Гидону Чапскому, ректору Еврейского университета.

«Дорогой Гиди, – начал он. – Решение остаться здесь, в Соединенных Штатах, – это самое трудное решение, которое я когда-либо принимал. Я не в силах игнорировать желание довести до конца совместную работу с Дэнни. Я просто не могу смириться с мыслью, что совместный многолетний труд сойдет на нет и мы не завершим наш проект». Далее Амос сообщал, что намерен принять кафедру, предложенную ему в Стэнфорде. Он хорошо знал, что все в Израиле будут шокированы и разгневаны. «Если Дэнни покидает Израиль – это его личная трагедия, – незадолго до этого сказал ему один из руководителей Еврейского университета. – Если покидаешь ты – это трагедия национальная».

Его друзья просто-напросто не верили, что Амос способен жить где-либо, кроме Израиля. Амос был Израилем, и Израиль был Амосом. Расстроилась даже жена Амоса – американка. Барбара полюбила Израиль – его напряженность, его чувство общности, его неприятие пустых разговоров. Теперь она считала себя больше израильтянкой, чем американкой. «Я приложила так много усилий, чтобы стать израильтянкой!.. Я сказала Амосу, что не хочу оставаться в Штатах, не хочу начинать все сначала. А он ответил: «Ничего, привыкнешь».

Глава 11. Правила отмены

В конце 1970-х годов, возглавив Массачусетский центр психического здоровья, Майлз Шор понял, что у него проблема. Центр являлся базовой клиникой для Гарвардской медицинской школы, где Шор преподавал психиатрию. Недавно поставленный на административную должность, он оказался перед выбором: следует ли поддерживать медицинские исследования Джона Аллана Хобсона или нет?

В серии известных статей Хобсон нанес несколько ударов по фрейдовской идее, что сны возникают из бессознательных желаний, – показал, что на самом деле они порождаются той частью мозга, которая не имеет ничего общего с желаниями. Он убедительно продемонстрировал, что продолжительность снов регулярна и предсказуема, и предположил, что сны способны сказать о психическом состоянии человека гораздо меньше, чем о его нервной системе. Из исследований Хобсона, среди прочего, следовало, что люди, платящие немалые гонорары психоаналитикам за поиск смысла в их бессознательном, просто выбрасывают деньги на ветер.

Хобсон менял понимание людей о том, что происходит с человеческим мозгом во время сна, но менял не в одиночку. Отсюда и проблема Майлза Шора: Хобсон писал свои знаменитые статьи о снах с соавтором по имени Роберт Маккарли. «Совместную работу продвигать очень трудно, – говорит Шор. – Потому что система базируется на личностях. Все спрашивали: «А что сделал конкретно он?»

Шор хотел бы поддержать Хобсона, однако ему предстояло уговорить скептично настроенный экспертный комитет. «Они в принципе никому не хотели помогать!» – сетовал Шор. В случае Хобсона члены комитета спросили Шора, может ли он сказать точно, сколько именно Хобсон внес в партнерство с Маккарли. «Меня спросили: а кто из них что сделал? – вспоминал Шор. – Поэтому я обратился прямо к ним,