После прибытия Цунено прошел месяц. Она еще обживалась на новом месте и еще пребывала в ожидании, когда наконец из Этиго доставят четыре ящика с ее одеждой. Как раз в это время в Южной конторе городского управления выносился приговор по громкому делу[657]. Обвиняемым был некий Окада Рёмин, один из служащих низкого ранга в замке Эдо, подававший еду и чай[658]. Его дело привлекло всеобщее внимание прежде всего из-за редкой дерзости преступника. Глубокой ночью, когда всем обитателям замка полагалось мирно спать, Окада попытался обворовать кладовую. К его несчастью, другой служащий услыхал какие-то странные звуки, явно идущие со стороны кладовой. Позвав с собой еще несколько человек, он отправился на разведку. Прихватив фонари, компания тихо прошла по коридору. Когда свет упал на лицо грабителя, потрясенные служащие узнали в нем одного из своих товарищей. Надо сказать, что пять лет назад Окаде удалось украсть триста золотых слитков и на удивление выйти сухим из воды – что не могло не вдохновить на новую попытку. На этот раз ему не повезло.

Разобрав дело, Тояма велел казнить вора, а отрубленную голову выставить на всеобщее обозрение – так карались самые тяжкие преступления. Казнь проходила в тюремном дворе под надзором небольшой группы самураев, в которую входил и тот, кому выпала мрачная обязанность взмахнуть мечом[659]. Но люди, удерживающие Окаду на месте, были из касты «нечистых» – именно они традиционно занимались работой, несущей на себе знак скверны и смерти. Когда голова преступника покатилась по земле, один из «нечистых» сразу подобрал ее и завернул в соломенную циновку. Другой держал тело таким образом, что кровь из шеи стекала в специально вырытую яму. Затем зловещая процессия из стражников и «нечистых» отнесла голову Окады к месту казней на окраине города, где ее насадили на пику, а рядом поставили дощечку с подробным описанием его грехов. Труп казненного поступил в распоряжение главного палача и испытателя мечей сегуна – Ямады Асаэмона[660]. Если он сочтет, что труп преступника пригоден для «пробной рубки», то тщательно опутает обезглавленное тело Окады веревкой и начнет рубить его на куски одним из мечей сегуна, делая специальные заметки, чтобы потом представить отчет о состоянии клинка. Причем во время проверки меча он обязательно оставит в целости и сохранности желчный пузырь казненного, чтобы отнести его своей жене, которая использует этот орган в приготовлении по особому семейному рецепту целебного средства[661].

Для Тоямы вынесение смертного приговора не являлось чем-то необычным. Сотни человек лишились жизни по воле главного управляющего столицы за годы его правления. В тот месяц, когда казнили Окаду, подобный вердикт вынесли еще десятерым заключенным. В иные загруженные месяцы, когда дел разбиралось очень много, казненных бывало и двадцать человек, и более[662]. Если Тояма щадил чью-то жизнь, то поступал так не без определенной цели, а как бы подавая этим особый сигнал народу, – и жители города всякий раз понимали смысл его сообщения. За два месяца до казни Окады глава городского управления смягчил приговор члену банды мошенников, выдававших себя за чиновников сегуната и вымогавших деньги у храмов[663]. Все сообщники этого человека поумирали в заключении в ожидании приговора. Он единственный, кто остался в живых, когда в тюрьме вдруг вспыхнул пожар. Настежь отворенные тюремные ворота представили ему идеальную возможность для побега. И он сбежал, но на следующий день вернулся и сдался тюремщикам, хотя имел все основания полагать, что умрет или в застенках, или от руки палача. Не случись этого пожара, Тояма приговорил бы его к отсечению головы. Однако, приняв к сведению покорность заключенного, глава городского управления сослал его на один из далеких островов.

Цунено имела мало общего с делами городской управы, разве что до нее доходили какие-то обрывки разговоров, которые велись среди самураев – сослуживцев мужа. Ее место находилось в жилой части, а с самой конторой Цунено ничего не связывало. Хотя половины дома разделяло расстояние всего в десять шагов, границу между двумя мирами защищали всегда крепко запертые двери. На этот раз Цунено оказалась на правильной стороне. А ведь все могло обернуться иначе. Если ее, например, поймали бы у заставы Сэкикавы, когда она, прячась, шла в обход. Если в ужасную зиму 1844 года, замерзая в своей ветхой одежде, она, скажем, украла бы куртку в общественной купальне. Хиросукэ тоже когда-то познал и нищету, и отчаяние. И теперь мог бы дрожать на белом песке, стоя на коленях, или гнить в темнице, а не ходить с двумя мечами на поясе и в куртке с гербом главы городского управления.

Линии, обозначавшие твою судьбу, прочерчивались слишком определенно: дверь, пропуск, должность, теплая одежда, брак. С одной стороны тебя ждало унижение. С другой – безопасность. И дело не касалось ни характера Цунено, ни ее поведения. Границы пролегли столь отчетливо, потому что были установлены самовластно. Двери всегда держали на замке, потому что два этих мира почти соприкасались друг с другом. Потребуется один верный шаг или, напротив, неверный, всего лишь один правильно выбранный поворот или, напротив, ошибочный – и ты окажешься там, где никогда не должен был бы быть.

При конторах глав городского управления для охраны города состоял штат конных офицеров и подчинявшихся им пеших патрульных. Должности их передавались по наследству и были закреплены за каждой из двух контор: у Тоямы служили двадцать три конных офицера и примерно полторы сотни пеших патрульных; столько же числилось у его коллеги в Северной конторе. В отличие от таких, как Цунено и Хиросукэ, то есть личных слуг главы городского управления, занимавших жилую комнату при конторе, эти стражи вместе с семьями жили в многолюдном районе Хаттёбори. Вероятно, когда-то этот район был самым безопасным в Эдо, поскольку его населяли в основном хранители правопорядка, но со временем самураи начали строить на своих участках доходные дома, и в Хаттёбори появились новые жители. На первых порах помещения снимали врачи и ученые-конфуцианцы – вполне подходящая публика для самураев не самого высокого ранга. Однако вслед за ними в район потянулись любители азартных игр и сутенеры, так как во все времена самой верной формой защиты от блюстителей закона считался способ платить им за жилье[664].

Конные офицеры были намного выше рангом, чем пешие. Во Дворе Белого песка они сидели на платформе, по обе стороны от главы городского управления, тогда как пешим патрульным приходилось сидеть на земле рядом с обвиняемым. Конные офицеры, помимо того, что руководили пешими отрядами, много времени уделяли ведению расследований и допросам свидетелей и подозреваемых. Чтобы разгрузить заваленного работой главу городского управления, они всячески старались отговорить горожан от подачи гражданских исков[665]. «Тебе предлагают недурное соглашение. Отчего не взять эти деньги и не обеспечить достойную жизнь своим детям? Тогда не придется тратить время и силы на судебную волокиту»[666], – обычно так они и говорили истцам. Жалованье офицеров было скромное, всего двести тюков риса в год, однако у них имелась масса возможностей увеличить доход за счет подношений[667]. Самураи платили, чтобы следствие держалось в тайне. Податели гражданских исков приносили дары в обмен на то, что слушания проведут в их пользу.