— Да, всегда, — с готовностью пообещал он, накладывая омлет мне в тарелку и наливая мне кофе.

— Спасибо, любимый.

Занятая своим ланчем, я по-прежнему не могла понять, почему мой муж так престранно себя вёл. Он наблюдал за мной исподлобья, обеспокоенно хмурясь, с обеими руками сжимавшими чашку так, что его костяшки побелели.

— Вкуснятина, — объявила я вместо благодарности, отодвигая тарелку. — А теперь, если бы ты ещё принёс мне свежую газету к моему кофе, мой день бы совершенно удался.

— Сегодня не было почты, — едва слышно произнёс он, почему-то пряча глаза.

— Как это не было почты? Что, почтальон умер, или же в Соединённых Штатах кончилась бумага? — пошутила я.

Он как-то болезненно улыбнулся, но ничего не ответил.

— Ладно, пойду тогда спрошу Штернов, может, им хотя бы сегодня газеты принесли.

Только было я поднялась со стула, как Генрих поймал меня за запястье, удерживая меня на месте.

— Нет, не ходи!

— Генрих! — я высвободила руку из его ледяных пальцев и отступила назад. — Да что с тобой такое происходит? Почему ты себя так странно ведёшь?

— Ничего. Просто… не ходи никуда. Останься здесь, со мной. А хочешь, я сбегаю в киоск и куплю тебе журнал мод? Выберешь себе новое красивое платье?

— Генрих? — я слегка склонила голову на одну сторону, чувствуя, как мерзкий холод начал пробираться вниз по позвоночнику. — Почему ты не хочешь, чтобы я видела сегодняшнюю газету?

— Нет, я вовсе… — едва прошептал он и замялся на полуслове, с трудом сглотнув. — Просто останься дома и отдохни. Тебе сейчас нельзя волноваться.

— Почему я должна волноваться?

Меня уже начинало немного трясти, но я всё равно задала ему этот вопрос, хоть и подозревала самое страшное.

— Прошу тебя… — мой бледный муж с измученным видом похлопал по стулу, приглашая меня назад, но я уже развернулась и бросилась к двери, оттуда вниз по лестнице и на улицу, к ближайшему газетному киоску.

— Аннализа!

Я услышала его голос за спиной, придя в ещё больший ужас от того, что он окликнул меня моим настоящим именем. Если уж Генрих забыл протокол, дела были совсем плохи. Прежде чем он успел меня настигнуть, я схватила «Нью-Йорк Таймс» с прилавка, бросила его на землю и начала судорожно листать страницы, едва не задохнувшись от ужаса на третьем развороте. «Десять военных преступников казнены в Нюрнберге». И под страшным заголовком, словно нарочно брошенные туда чтобы умножить мою агонию в тысячу раз, были фотографии повешенных мужчин, со срезанными верёвками рядом с их головами.

— Не смотри туда, родная, не надо!

Подбежавший Генрих выдернул газету у меня из рук, но было уже поздно. Я уже увидела его фото, рядом с остальными. Эрнст, мой Эрнст был мёртв. Мне показалось, будто весь воздух вдруг выкачали из груди, и дышать стало невозможно. А затем, когда ужас и осознание произошедшего накрыло меня обжигающей кровь волной, я издала нечеловеческий крик, вцепившись в измятую газету в руках Генриха и пряча в неё своё лицо.

Май 1947

— Эрни, солнышко, постой-ка вот тут, на скамейке, пока я покормлю твоего брата с сестрёнкой.

Мальчик послушно залез на скамью, хоть и с видимой неохотой. Он был крайне подвижным ребёнком с неисчерпаемым запасом энергии, но в такие моменты, когда я не могла присматривать за ним, я обычно усаживала его на определённое место, чтобы знать, что он будет всего в паре шагов от меня, пока я занята с детьми. Сегодня ему исполнилось два года, и дома его уже ждал самый красивый торт, какой мне только удалось найти в каталоге кондитера. В конце концов, я была обязана моему сыну своей жизнью.

Именно он медленно, но верно вытягивал меня из депрессии лучше, чем любой психиатр смог бы. Даже когда я лежала в постели без всякого желания пошевелить и пальцем, Эрни залезал ко мне на кровать без дальнейших раздумий, совал мне в руки свою любимую книжку и заставлял меня читать ему на разные голоса, как он это любил. Ну и как мне было ему отказать, когда он смотрел на меня вопросительно своими большими карими глазёнками, прямо как у его отца?

Именно он вытащил меня на улицу в первую ночь Хануки и упросил налепить ему снежков. А когда Генрих предложил слепить из этих снежков снеговика, Эрни тянул меня за собой, крепко держа мою руку, пока мы не нашли подходящие ветки для рук снеговика, и камни для его глаз. Когда дни перетекали в ночи, а ночи в такие же наполненные беспроглядной тоской дни, именно он упорно отказывался оставить меня в покое, в отличие от самых близких членов моей семьи, которые ходили вокруг на цыпочках и боялись со мной лишний раз заговорить. Моя мать и вовсе начала беспокоиться за моё психическое состояние, когда однажды, накануне Нового года, она застала меня в ванной с сыном на коленях. С сосредоточенным видом я снова и снова проводила расчёской по волосам ребёнка, зачесывая их на одну сторону бриллиантином Генриха, так, как Эрнст их всегда носил.

— Родная, что ты делаешь? — тихо спросила она, нервно крутя полотенце в руках. Я продолжала расчёсывать сына не мигая и не обращая на неё никакого внимания. — Зачем ты так его причесала?

Хмурясь, я наконец перевела на неё глаза, с кругами почти такого же чёрного цвета, что и одежда, которую я носила, и с силой захлопнула дверь. Эрни тогда даже не пошевелился; он позволял мне делать с ним всё, что угодно, без малейших возражений или вопросов. Всё, чего он хотел, так это быть рядом с мамой, а чего эта ненормальная мама с ним делала, его уже не интересовало.

А затем родились близнецы, и у меня стало слишком много забот, чтобы нянчить свою депрессию. Конечно же, боль никуда не делась, и я чуть ли не физически ощущала отсутствие самого дорогого в мире человека, без которого и сам этот мир, казалось, навсегда потерял свои краски. Но я должна была растить его сына, да и совесть больше не позволяла мне игнорировать мужа и новорожденных малышей; вот я сняла наконец траур и оделась в новое желтое платье, купленное Генрихом по случаю где-то на Пятой Авеню. А сегодня я даже впервые завила волосы и подкрасила глаза и губы.

Мои почти двухмесячные близнецы, если их, конечно, можно было так назвать, потому как выглядели они как кто угодно, только не брат с сестрой, с удовольствием причмокивали из двух бутылочек, которые я всегда брала с собой на прогулки, чтобы одновременно их кормить. Я невольно улыбнулась, разглядывая их крохотные лица и вспоминая, как я шутила с Урсулой, что я была единственной матерью в Нью-Йорке, чьи трое детей были совершенно непохожи друг на друга. Эрни, мой старший сын, был вылитой копией своего отца; Генрих, мой младший сын, также названный в честь отца, явно в него и пошёл; а вот Герти, Гертруда, наша единственная дочь, унаследовала мои голубые глаза и светлые волосы.

Эрни обожал свою новую роль старшего брата и не отходил ни на шаг от двух «живых кукол», как только мы принесли их из больницы. Он, правда, был немного разочарован, что они пока не умели ползать и играть с ним, но он развлекал себя тем, что корчил малышам смешные рожицы и заразительно хохотал над их реакцией.