в стихах» Дер Нистера (4-е изд. с иллюстрациями Шагала) и «Птицы» Лейба Квитко, издание ин-фолио с иллюстрациями Иссахара-Бера Рыбака (чей аль­бом литографий «Мой дом в руинах» стал самым успешным изданием Швелн). Наконец, в изда­тельстве «Восток» вышла современная версия «Продажи Иосифа» Макса Вайнрайха (который только что защитил диссертацию по идишско- му языкознанию в Марбургском университете), оформленная и иллюстрированная Иосифом Майковым. Самым дорогим произведением «Вос­тока» стало роскошное, подписанное и нумеро­ванное (юо экземпляров) издание Майсе-бихл Давида Бергельсона, каждый экземпляр вручную иллюстрировал художник Лазарь Сегаль, уроже­нец Вильны9.

Если бы еврейская литература—при всяческой поддержке издателей и иллюстраторов — способ­на была продемонстрировать некое единство по­сле войны, революции и погромов, то Берлин в первые годы Веймарской республики был именно тем местом, где это могло случиться. Но было уже поздно. Сами литераторы окончательно расколо­лись на два непримиримых лагеря.

Новая волна послевоенных идишских писа­телей — как следовало бы из названий Швелн и «Восток» — не стремилась сжечь за собой мо­сты. Экономические проблемы больше чем что- либо другое толкали их к отъезду из дома; воз­вращались они уже вооруженные радикальной космополитической платформой, сформирован­ной в немецком изгнании. Помимо недолговеч­ного эксперимента с Милгройм-Римон, иврит- ские и идишские слова редко встречались друг с другом. Гебраисты и более зажиточные эмигран­ты резервировали собственные столики в кафе Монополь, а идишисты после работы приходили в Шойненфиртель, берлинские еврейские трущо­бы, пить чай и спорить о политике в интеллекту­альном клубе «Прогресс». Через десять лет боль­шинство тех, кто вращался вокруг «Востока», вновь оказались в Советском Союзе. Гебраисты двинулись в Палестину10.

Отцы-основатели (Перец, Шолом-Алейхем, Абрамович, Ан-ский, Фришман и Бердичевский), которые пытались быть одновременно для все­го народа всем и почти добились в этом успеха, сошли со сцены почти в одночасье, между 1915 и 1921 гг. Еврейским писателям следующего по­коления пришлось, в конце концов, выбирать язык и подданство, и им достаточно трудно было остаться верными чему-то или кому-то одному. Еврейская литература вошла в период высокого политического напряжения, когда выбор утопи­ческого пути мог стать вопросом жизни и смерти.

Дер Нистер, урожденный Пинхас Каганович, в 1922 г. находился на вершине своей карьеры. Если на свете и был человек, который считал, что рас­сказами можно исцелить раны мира, то это был именно он. Его фантастические рассказы одно­временно выходили в Москве, Берлине и Нью- Йорке, а двухтомный сборник с загадочным на­званием Гедахт («Воображаемое») только что был опубликован в Берлине11. Заявив, что миро­вая война и большевистская революция дали тол­чок развитию современного мифа, нового апока­липтического видения, литературный критик Ш. Нигер поместил Дер Нистера в центр идиш- ского пантеона12. Тогда же Вишницеры привлек­ли Дер Нистера и его близкого друга Давида Бергельсона в качестве литературных редакто­ров Милгройм. Здесь, в Берлине, Мекке высо­кой культуры на идише, Дер Нистер нашел един­ственное общество-Gemeinschaft, готовое под­держать его элитарное, бескомпромиссное и уто­пическое искусство. В священном братстве идиш- ских мечтателей-утопистов Дер Нистер занял бы место первосвященника.

Но на деле вышло иначе. Реакции на фанта­стические рассказы Дер Нистера не последовало. Не считая Марка Шагала в 1917 г., все еврейские художники проигнорировали его. Ни одно из дет­ских стихотворений Дер Нистера не было поло­жено на музыку. После 1929 г. нигде, кроме част­ных или специализированных библиотек, не­возможно было найти ни одну из его фантасти­ческих историй для взрослых. Рассказы, которые блестяще интерпретировали традицию идиш- ской малой прозы, так и не пошли в народ. Их либо сбросили со счетов как декадентскую маку­латуру, либо просто забыли.

Мечты о литературно-культурном ренессансе привели к тому, что Бергельсон и Дер Нистер по­кинули редакцию Милгройма после первого же номера (1922) и разыграли большевистскую кар­ту. В том же году выходивший в Москве журнал Штром напечатал письмо к редакторам, состоя­щее из одного предложения и подписанное дву­мя людьми, которые приехали, когда номер уже уходил в печать13:

Мы хотим сообщить нашим коллегам, которых мы на сло­вах или письменно приглашали сотрудничать в журнале Милгройм, что мы больше не имеем никакого отношения к редакционной коллегии этого журнала и больше в нем не работаем.

Дер Нистер еще решительнее порвал с буржуаз­ным и националистическим прошлым в 1923 г. Под его редакцией вышла изданная Евсекцией Наркомпроса в Берлине антология под названи­ем Гейендик («Прогулка»), посвященная Штрому и содержащая самый программный рассказ Дер Нистера Найгайст («Новый дух»). Этот рассказ, помеченный «Москва-Малаховка, лето 1920 г.», заканчивается экстатическим видением под­нимающегося Востока, не оставляющим ника­ких сомнений, что этот Священный Восток — место великого ленинского эксперимента14. Дер Нистер и его товарищи-первопроходцы пока не были готовы отправиться в этот Новый Иерусалим пешком, как предлагало заглавие их альманаха, но их маршрут освещала сверху Красная звезда.

Пинхас Каганович вырос в набожной семье, которая не признавала никаких компромиссов. Его отец Менахем-Мендл однажды настолько углубился в талмудический трактат, что не за­метил, как под его окном разразилась мировая война. Арон Каганович, его старший брат, стал брацлавским хасидом и отрезал себя от внешнего мира. Макс, скульптор, навсегда уехал в далекий Париж. А Пиня, который тщательно лепил каж­дое слово, был самым суровым критиком соб­ственных сочинений, отрешался от любых сует­ных помех и перенял стиль и структуру «Сказок» рабби Нахмана из Брацлава, мечтал об избавле­нии через искусство15.

Имя Пинхас Каганович означает «Финеас, сын священника», или когена. В нем безошибочно узнавалось имя русского еврея. Но писатель, взяв псевдоним Дер Нистер, связанный с каббалой и еврейскими эзотерическими традициями, да­вал понять, что он принадлежит всему миру, все­му космосу. Несмотря на то что «Скрытый» иссле­довал глубины чистоты и скверны и писал почти литургическую прозу, он намеренно не фокуси­ровался на еврейской перспективе. В отличие от предшествующих идишских писателей, которые пытались выдать себя за проповедников, сторон­ников благочестия или народных философов, Дер Нистер примерял одежды еврейского мистика, первосвященника или пророка, чтобы лучше по­нять универсальные пределы творения, открове­ния и избавления. Более того, его восхищало сме­шение поэзии и прозы, космологии и фольклора, он превращал религиозный синкретизм в еванге­лие новой идеалистической религии. Имя рели­гии Дер Нистера было символизм, тот самый, ко­торый был популярен в России в первое десяти­летие XX в. Его кредо стала вера в способность ис­кусства изменить человечество16.

Почти все в манере Дер Нистера — попытка преодолеть установленные границы языка и до­стичь музыкальности через повторы, приписыва­ние звукам определенных значений, инверсии, привязанность к мифу, к оккультному и демони­ческому, его видение поэта как пророка — все это вдохновлялось Владимиром Соловьевым и Андреем Белым. Подобно им, Дер Нистер общал­ся с духом Э. Т. А. Гофмана, мастера сверхъесте­ственного, описанного в