Последствия осады чувствовали во всех удаленных и до сих пор мирных уголках. Трудно было отыскать такое место на Южной стороне, где бы можно было отдохнуть и забыться от окружающей боевой обстановки. Союзники стали обстреливать рейд; наши корабли отодвигались от выстрелов, которые достигали до пристани на Северной и от времени до времени калечили там людей.

В эту горячую пору все просились на оборонительную линию, на батареи и бастионы, и никто не хотел оставаться в городе. Здесь каждый точно так же подвергался ежеминутной опасности быть убитым без всякой славы для себя и без всякой пользы для отечества.

– Если уже суждено быть убитому, – говорили защитники, – то пусть постигнет эта участь при исполнении долга, в первой перед неприятелем линии, нежели на прогулке, во время сна или где-нибудь еще того хуже.

Назначение на оборонительную линию принималось с радостью, и переселение совершалось быстро, хотя и с некоторыми затруднениями в пути. Приходилось идти по траншейкам и открытому месту, по подземной галерее и разными зигзагами проталкиваться между командами солдат, собирающихся на ночные работы, и рисковать на каждом шагу наткнуться на штык, если путешествие совершалось вечером. Падающие снаряды заставят, бывало, не один раз поклониться своему новому месту служения.

На бастионах каждый вновь прибывший принимался с таким братским радушием, с которым встречаются только родные братья или выросшие вместе товарищи. Спускаясь по крутой лесенке в блиндаж, он входил в него как в давно знакомую квартиру.

В некоторых местах, как, например, на 3-м бастионе, блиндажи устраивались относительно роскошными. Стены были обшиты досками, обиты парусиной и потом оклеены голубыми обоями. Прямо перед входом стоял небольшой шкаф, наполненный тарелками, стаканами и прочими хозяйственными принадлежностями. Это был буфет и вместе передняя. Дверь налево вела в офицерское отделение, направо – в длинную подземную казарму, в которой располагалась прислуга от ближайших орудий. Потолок этого здания составлял толстый накатник, уложенный в три ряда и сверху засыпанный футов на шесть хорошо утрамбованной землей, так что неприятельские бомбы не пробивали его. Впоследствии от сотрясения, производимого бомбами, парусина лопалась, обои отклеивались, так что к концу осады остались только одни лохмотья. Свет проходил через четырехугольное отверстие, проделанное в стене и вместо стекол завешанное кисеей, в защиту от мух и пыли.

Небольшое офицерское отделение блиндажа было всегда переполнено офицерами: одни пили чай, другие хором напевали песню, там играли в карты, здесь – в шахматы.

Песни и порой музыка продолжались иногда далеко за полночь. На 6-м бастионе были фортепиано и там довольно часто устраивались музыкальные вечера, скрипка и кларнет приходили с 4-го бастиона, а с 5-го – флейта. Шумное и веселое общество можно было встретить в блиндаже во всякое время дня и ночи.

Одни приходили в блиндаж, другие уходили из него подышать чистым воздухом и полюбоваться тихой темной южной ночью.

До самого рассвета почти никто не ложился спать, и ночь проводили с особой осторожностью. Цепь и секреты охраняют бастион снаружи, прикрытие не сходит с банкета, а орудийная прислуга находится непременно возле своих орудий. Черные тела чугунных пушек угрюмо смотрят в амбразуры, и, наведенные на случай нового штурма, они таят в своих огромных жерлах тяжелую картечь, готовую осыпать наступающих при первом их движении. Воткнутые возле орудий зажженные фитили светятся, как заостренный и раскаленный уголь.

Ночная тишина нарушается редким полетом бомбы или ядра да свистом пули, то звенящей, как струна, то отрывисто пощелкивающей, попадая во что-нибудь твердое. В глубине батареи тянется смена солдат, назначенных в прикрытие. Солдаты, выделяясь из рядов, поодиночке подбегают к освещенному батарейному образу.

Теплящиеся у божницы восковые свечи бросают вокруг причудливый матовый свет, полуобрисовывая лишь на ночном фоне энергические спокойные лица подходящих молиться солдат. «Осеняя себя крестным знамением, каждый из них творил краткую молитву, иногда тихо, иногда во весь голос, а потом, задумчиво отодвинувшись назад, совершенно терялся во мраке».

Возле амбразуры сидит матрос, покуривая трубочку и мурлыча себе под нос, в отдалении видны несколько человек лежащих солдат. Они совершенно покойны. [Где же ужасы осады?] – спросите вы, смотря на эти спокойные лица. А вот подойдите к амбразуре, завешанной тросовым щитом.

– Здесь не ходите, ваше благородие, – скажет вам сидящий возле матрос, – как бы того…

– А что такое? – спросите вы.

– Пульки-с!.. – проговорит он, как бы нехотя.

– Ну, так что ж?

– Да вишь, как садит-то, эта амбразура нехорошее место.

В самом деле, пули так и барабанят по тросовому щиту, иная прорвется внутрь бастиона и зазвучит, как струна, тонким приятным звуком.

– А как же ты сидишь? – спросит подошедший.

– Мы ведь здешние… – проговорит он совершенно равнодушно, по-прежнему потягивая трубочку и сплевывая на сторону.

Рассветает. Солдаты, оставив дежурных у орудий, отправляются отдыхать одни в блиндаж, другие в разные поделанные ими норки и конуры. Прикрытие также сходит с банкета, оставляя там одних штуцерных. Половина людей приискивает себе место отдыха на батарее, где и располагается, не снимая амуниции; другая половина отправляется во вторую линию в ближайшие блиндажи, устроенные позади бастионов в соединительных траншеях. Как пещерные кельи, идут они, «углубляясь по обеим сторонам траншеи, выглядывая длинной вереницей дверок, дверец и дверей, порой створчатых, со стеклами даже. Когда бы ни приходилось проходить этой траншеей, постоянно можно было видеть ставившиеся в ней, у дверей блиндажиков, самовары, самоварчики или просто медные чайники – так что вверху траншеи беспрестанно вился дымок, точно бомбы рвались там поминутно».

С наступлением дня все оживает на бастионе: в разных направлениях работают солдаты – кто чинит амбразуры, кто платформу, а там заменяют разбитые туры новыми. У входа в блиндаж видны два офицера: один сидит на картечи для бомбового орудия и читает книгу, другой поместился возле, на обрезке дерева, и то с наслаждением тянет через соломинку лимонад, то напевает любимую песенку; в стороне сидят два солдата, из которых один тачает сапоги, другой, усталый и измученный, тянет из-за голенища чубук и трубку. По площадке расхаживают несколько кур и петух, содержимые солдатами в полном довольстве. На батарее Шварца был особенно знаменитый петух, прозванный Пелисеевым (Пелисье – французский главнокомандующий). Однажды бомба так напугала Пелисеева, что он с ужасным криком перелетел через вал и скатился в ров. Недолго думая молодой матрос бросился спасать офицерского петуха. Не обращая внимания на сыпавшиеся пули, он вскочил в амбразуру и, подобно петуху, тем же путем покатился в ров. Французы, увидя из своих траншей всю эту проделку, прекратили огонь, захлопали в ладоши сначала петуху, а потом и матросу. Пелисеев был спасен и долго потом расхаживал по батарейной площадке, служа предметом забавы для солдат в их однообразной жизни.