мне по-английски: Беттани и Дуглас. Великие религии Востока. На русский переведена Хавкиной, изд. Сытина. Москва, 1899 г.

<На конверте:>

Тульская губ.

ст. Козлова Засека

Ясная Поляна

Льву Николаевичу Толстому.

6

28 декабря 1907. Петербург

Дорогой Лев Николаевич, сегодня хлынули у меня слезы, когда я начал читать Вашу статью: Верьте себе![220] и не мог дочитать, и так хорошо было, как давно, давно не было. Это то, что так нужно всем, всем нам, всем этим бедным, милым, дорогим моим блуждающим братьям, курсисткам, товарищам, революционерам, не смеющим верить себе, с которыми и я так мучаюсь. Милый и дорогой Лев Николаевич, я каждый день о Вас думаю как о самом лучшем старшем брате моем, которого и не смею тревожить по пустякам — с нечистою душою, — но сегодня слезы, может быть, смыли нечистоту хоть на время, и хочу написать о себе. — Я после свидания с Вами в сентябре живу в Петербурге. В воинское присутствие являлся, заявил, что не могу служить по убеждениям[221]. Мне сказали, чтобы я подал письменное заявление. Меня как вольноопределяющего<ся> — никуда не требуют и не тянут — а под страхом наказания — я сам обязан явиться в какой-нибудь полк записаться. Получив же ответ, что я должен подать письменное заявление об отказе, я решил его не подавать. Рассудил так в душе, что лезть и напрашиваться на страдание за идею я не должен, лучше довериться в этих делах судьбе, течению дел и воле Божьей, которая в них конечно скрыта. Мое дело — мое личное в душе, и не может касаться полков, заявлений и тому подобного делопроизводства. Если меня потребуют, я заявлю все, как я думаю и как верую. Ждал, что будет дальше. Полиция от меня паспорт отняла. Он кончался в октябре, и через дворника потребовала, чтобы я озаботился новым. Я ответил, что мне паспорт не нужен, а кому он нужен, пусть тот и озаботится о нем. Полиция меня оставила в покое и с тех пор живу без паспорта. Новый же паспорт мне без решения воинского дела они по своим законам дать не могут — так что и мой отказ от службы зависит теперь от того, когда начнут допытываться, отчего я живу без паспорта. Я же сам ничего в этом отношении не предпринимаю, мне ведь это все не нужно — и даже забыл об этом думать. Пишу же это теперь Вам, потому что чувствую потребность в каком-то честном отчете.

Пока я жил в Петербурге, — жил по силам честно, — молился — много — и писал книгу[222] — но чувствую, что это еще не то, и многое мучает и многое волнует и невольно ищешь укрепления в ком-нибудь другом, более опытном старшем брате. Скажу все по правде, хоть и будет длинно. Я чувствую, что жить без ручного труда нельзя, не должен больше. Летом пахал, косил — и так это и будет, но зимой мне в моей деревне труда не предвиделось — и кроме дела по воинской повинности, которое я боялся решать в деревне, чувствуя слишком упорное и горячее внимание к себе крестьян, которого, как я знаю, я не заслужил, — я не остался в деревне на зиму еще по одному внутреннему убеждению, потому что боялся зимы без книг, чувствуя себя душевно неопытным, не сильным. Отношение крестьян ко мне ставило меня в какое-то учительское отношение к ним, которого я не мог, не был — по слабостям своим — в состоянии переделать. Не знаю, могу ли я все это передать. Одним словом, мне нужно было удаление от крестьян — на время, чтобы после лета, после первого опыта новой жизни, все передумать, переварить. Рождался, напр., вопрос, не сделал ли я ошибку тем, что так резко круто изменил себя там — где в имении меня все крестьяне знали за барчука, невольно сопоставляли с другими господами моими родными и где мне физически эту перемену оказалось легко перенести, но м.б. труднее духовно — потому что открывались неожиданные опасности и соблазны духу.

Я знаю, дорогой Лев Николаевич, что это все слабости думать об этом, но ведь все мы имеем слабости, и я вот сознаюсь в них, потому что этот вопрос меня мучает и сейчас. Идя в Петербург, я думал и все время волновался этим, не удастся ли мне и в Петербурге жить ручным трудом — или по крайней мере заниматься им. Но и это оказалось невозможным — и главным образом по внутренним соображениям. В Петербурге это сделать при моем положении, при моих связях — это значит выставлять свою добродетель на площадь. Бог даст, с Божьей помощью — все будет возможно всем, но я себя еще не чувствую внутренне зрелым и окрепшим на что-либо подобное — и вот теперь подступает настоятельный вопрос. Переменить окончательно жизнь на новую — пора — и по отношению к своим родным и к своим близким, любящим меня, я сделал уже все — чтобы их подготовить к этому шагу, за эти последние месяцы здесь в Петербурге, когда объявил им прямо, что пришел проститься с этим миром и не чувствую возможности возврата к нему. Прекратил свои литературные, революционные и другие связи — успел всех почти перевидать и со всеми мирно и в любви поговорить. Для друзей писал в это время книгу[223] — в которой думал им сказать то, что не мог еще сказать на словах — много читал — и сильно укрепился во всем новом мировоззрении, несмотря на частую борьбу, на многие сомнения и мучения. Но вот в чем вопрос. Дело, конечно, не только в новом внутреннем направлении жизни, но и во внешнем, потому что новое содержание требует и новых форм. Эта внешняя жизнь мне ясно рисуется в виде крестьянского труда, но в общине ли — или нет? Мое сознание, мое чистое, мое прямое и последовательное внутреннее “я” требует от меня страшного подвига — говорю страшного — потому что я его еще боюсь, и когда в первый раз пришла эта мысль, я испугался, я содрогнулся. С тех пор молюсь, терзаюсь, мучаюсь, может быть изменнически и предательски перед Богом — откладываю свое решение, жду Сашу Добролюбова здесь, думая, что он, м.б., что-нибудь разрешит мне, теперь вдруг пишу Вам. Если можете