то это воля Божия. Когда я Вас не знал, я иногда мысленно осуждал Вас (как и многие интеллигенты) за то, что Вы остались жить в прежних условиях, но когда я увидел Вас, мне показалось, что, м.б., в этом-то и проявилось с Вашей стороны понимание высшей мудрости Божией и покорностей[227]. И размышляя после свидания с Вами — о Вас и о Вашей жизни уже не с целью критиковать ее или осуждать Вас, — а с целью самому научиться и извлечь из нее благочестивый урок себе — я окончательно убедился, что каждому Бог дает особый путь и нам людям трудно судить об этом и не следует подражать друг другу во внешних формах и поступках. Так что соблазн остаться и мне в прежних условиях жизни я по своему внутреннему разумению отвергаю — и ведь не знаю, легче ли или труднее будут мне условия новой жизни — и как они сложатся, но к необходимости уйти в деревни пришел внутренним путем, хотя и боюсь этого, чувствуя всю свою слабость и несовершенство, надеюсь на помощь Божию и на общение с более зрелыми, чем я, людьми. Остаюсь в любви к Вам и в постоянном мысленном собеседовании с Вами — Ваш брат Леонид Семенов.

<На конверте:>

Тульская губ.

ст. Козлова Засека

Ясная Поляна

Льву Николаевичу Толстому.

8

3 мая 1908. Урусово, Рязанской губ.

Почт. ст. Урусово Рязанс<кой> губ.

дер. Гремячка

Дорогой Лев Николаевич, чувствую какую-то потребность после свидания с Вами написать Вам. Во-первых, хочется Вам написать о своей любви к Вам. Когда ушел от Вас, даже не мог удержать на улицах Тулы слез радости при мысли о Вас. Бог поставил Вас, раньше чем призвать Вас к Себе, на такую вершину горы перед народами, что все народы видели теперь и узнали [опять], как могуч еще голос Его в сердцах человеческих, — но Он же и не доведет Вас еще, может быть, до полного окончательного торжества Света — в Вас при жизни Вашей во плоти должно быть опять-таки ради тех же народов, ради того мирового дела, на которое Он избрал Вас. Ибо слишком еще не зрел мир и свет до времени еще должен быть скрыт от Него, не должен быть являем на вершинах человеческих вершин, т.к. тогда люди припишут Его не Богу, а человеку. Ведь и теперь люди еще в огромной части коснеют в идолопоклонстве, идолопоклончески относятся ко Христу, и даже к каждому человеку и к Вам самим. Вам Бог поручил борьбу против этого идолопоклонства, и, кажется, впервые с вершины мирской славы, так что голос Ваш слышен во всех концах земли, — мы услышали о христианстве речь, где Христос не называется Господом, по крайней мере в том смысле, как Его называли до сих пор, и провозглашается чистое и непосредственное учение о Боге, открывающемся каждому в сердце Его. Растолковывается азбука совести и веры во всех отношениях и в распространении на всех. Но что бы было теперь, если бы при Вашей славе Бог явил миру пример еще дальнейшего шага Вашей жизни в Нем, т.е. того шага, которого ждут от Вас некоторые Ваши близкие по вере друзья и м.б. Вы сами, не слишком ли уж ярок был бы свет, не ослепил бы он тогда вовсе иных! Мы конечно не знаем Волю Божию в Его промысле о мире[228], и все наши слова могут оказаться пылью перед Ней, но пишу те мысли, которыми полон был у Вас в Ясной Поляне и в которых находил какое-то неизъяснимое услаждение, смирение и умиление за Вас перед Богом. Не за себя томитесь Вы и, м.б., будете еще томиться до самой плотской смерти в той темнице, в которой томитесь теперь и в которой говорите сейчас о своем бессилии и даже взываете о сострадании к себе со стороны других, а за грехи мира, т.е. за наши грехи ради того дела, на которое призвал Вас Господь. Не могу передать всех мыслей, да и нужно ли. Но не могу надивиться всей мудрости Божией — когда думаю о Вас и о всех самых мелких подробностях Вашей личной и семейной жизни. Как во всем видна Воля Создателя!

Хотел писать о себе, а вот написалось о Вас. Напишу о себе все-таки хоть наружное. К городовым в Туле все-таки зашел и ночевал у них ради них. Но помнил и берег в сердце Ваше слово. Было нехорошо у них, женщину всю ночь рвало от водки — они были смущенные, виноватые, но и бесконечно далекие. Требовалось какое-то снисхождение и милосердие. Я молча ушел, но старался быть ласковым с ними и не осуждать. Сюда пришел пешком. Сколько страшного и сколько светлого встретишь на пути на каждом ночлеге по железнодорожным будкам и деревням! Везде-везде есть алчущие и жаждущие правды, и вспоминается невольно слово Христа, жатвы много, а делателей жатвы мало[229]. Кроме того, ничто так не научает страху Божию, как такой путь пешком. Здесь уже я больше недели. Нашел большие перемены, еще больше незаслуженной любви к себе, чем раньше, но вижу, что она во Славу Божию, и не боюсь уже ее как раньше, но зато и еще больше увидел темноты, чем прежде, кругом, но не до того, чтобы унывать и ужасаться, потому что не могу даже передать, как чувствую силу Божию, как чувствую, что Ей ничего не страшно, и как Она, несмотря на все, победит все. Про внутреннее же скажу кратко, вижу неизбежность быть мне вовсе без крова и без дома, т.е. жить, есть, ноче<вать> каждый раз там, где Бог укажет, т.е. там, куда зазовут, а зазывают каждый раз многие. Быть же привязанным к одному дому, как в прошлом году, считаю для себя стеснительным, потому что это родит что-то нехорошее в любви ко мне тех, у кого живу, какую-то гордость, что я у них, привязанность вместо чистой любви и т.д. Но из прежнего дома еще не ушел, потому что не хочу причинить им боли или обиды, и жду (как всегда уже по опыту) такого времени, когда они и сами вполне осознают всю неизбежность этого и примирятся с ней. Но работать уже стал не на них одних, а на вдову — у ней — при ней 4 детей, бедность ужасная. Ничего нет. Посуды — один