— уйти в ту готовую среду, где эта суровая и непраздная жизнь уже есть, всегда была и будет. Во-вторых, необходимость в такой суровой и непраздной жизни я ощущаю тоже внутренне — и чрезвычайно лично, интимно. Это просто какая-то гигиена духа, я без телесного труда — и в этой болтливой и хлопотливой обстановке города — не могу как-то достаточно сосредоточиться в себе духом, не могу молиться, не могу очищаться от накопляющихся за день грехов. Все как-то разбрызгано, хаотично в душе, поддаешься впечатлениям, увлекаешься даже и самыми высокими мыслями без чистоты и глубины. Есть, напр., ужасная опасность увлекаться религиозными фантазиями и рассуждениями взамен непосредственного знания и стремления к Богу и к любви, и этой опасности так часто подпадают хорошие интеллигенты. Боюсь, что и я подпал уже ей. Причина этого одна — отсутствие сурового труда.

Одним словом, просто ужасно, как не замечают интеллигенты, что почти все их душевные страдания, пороки и ошибки происходят именно от нарушения этой первой заповеди Господней — в поте лица твоего трудись![225] Но всего не пересказать. Молиться тут не могу, вот, пожалуй, главное, а какая же любовь без молитвы?! А какая же это любовь, которая срывается тут постоянно на угождение людям, вырождается постоянно в потакание слабостям тех немногих образованных людей, с которыми случайно сошелся как с близкими — а, значит, в потакание и себе, в то время рядом тысячи людей гибнут от физического голода и холода. При всей любви к тем, с которыми живу сейчас, и их любви ко мне, которой не заслужил, я все-таки чувствую, что любовь к ним может желать им только одного — того, чтобы и они как можно скорее освободились от тех предрассудков, в которых страдают и которые закрывают им путь к тому благу, которое доступно будет и им тогда, когда они освободятся от них, и которое я знаю хоть и слабо, но знаю, т.е. чистая Любовь ради Любви. А как могу я идти с ними вместе к этому благу, как не отказавшись прежде всего сам от этих общих всем нам образованным предрассудков. Ведь религиозное и единственно правильное разумение цели и смысла жизни, в отличие от материалистического, мне кажется, в том именно и состоит, чтобы всю ценность жизни видеть в самих переживаниях духа, а не в том приложении, которое можно из них сделать, — как об этом всегда хлопочат интеллигенты. Не дух должны мы подчинять каким-нибудь целям жизни (плотской, земной, политической и даже филантропической и т.п.), а наоборот — все — ему, и прежде всего тому высшему состоянию его, какое мы знаем, — Любви. Ее самое, и только ее, должны мы сделать целью своей личной, общественной и общечеловеческой (что все едино) жизни. [(Ее сделать объектом своих стремлений.)] Вот как я понимаю — религиозную жизнь. А потому и первое дело наше устранять все то, что мешает нам на пути к этой цели. И вот я вижу, я чувствую, что мне и всем тем людям, с которыми я сталкиваюсь, мужикам и образованным, — в моем общении с ними чистой Любви, т.е. Богу посреди нас, — мешают мои грехи и прежде всего мой великий грех — жизнь в ложных и гадких условиях, и потому я должен их устранить. Так я ощущаю внутреннюю волю Божию. Но для того чтобы сделать этот шаг — уход из этого мира, я чувствую все-таки, что должен еще иметь как бы нарочитое указание Божие, понимаю это не суеверно, а так, что должен иметь еще какой-нибудь ближний предлог, чтобы мой уход не оказался перед другими людьми — своевольным, самонадеянным и недостаточно смиренным. Поэтому до сих пор я этого шага еще не сделал сейчас зимой, пока ждал. Иногда готовился, собирался, но всякий раз чувствовал, что как-то нет достаточных оснований, почему именно я сейчас еду. И вот, чтоб никого не огорчить, чтобы этот шаг не был разрывом, я чувствую, я должен его сделать незаметнее и еще больше подготовившись к нему. Одним словом — весной это сделать мне легче и проще, потому что тогда по заведенному здесь обычаю все разъезжаются по деревням и дачам. Да сейчас и нет никакой работы в деревне у нас.

Тут пока писал книгу[226]. Писал как полезные для себя размышления о жизни, о суете всего кругом, и для устранения еще некоторых последних научных предрассудков, которые иногда являлись и которые приходилось слышать, кроме того, старался поддерживать чистое общение со всеми людьми, которых знаю и Бог дал мне силу и мужество открыто и прямо всегда говорить о своих убеждениях. Книгу свою я считаю, конечно, очень несовершенной, и трудно мне писать так, как Вы бы мне кажется желали, срываются другие слова, другие образы и обороты речи — и пишу всегда с большою борьбою с языком — но думаю, что и так она все-таки кому-нибудь пригодится. Как есть люди, которые пишут по-гречески, по-китайски, так есть и люди, которые привыкли мыслить моими оборотами речи и образами и, напр., Ваш язык им чужд и непонятен. Но суть одна, и знаю, что искренно к ней стремлюсь, и людям, которые еще сидят и заблудились в дебрях (декадентско-политических), в которых блуждал и я, моя книга, может быть, незаметно и мягко укажет выход на ту светлую дорогу и общую мне с Вами и со всеми лучшими людьми всего мира, которая открылась мне. Но печатать еще не решил, м.б. если увижусь с Вами, ближе посоветуюсь с Вами.

Вчера написал это, а сегодня перечел и чувствую, как все не совершенно и многословно выразил, и кроме того, это ведь все большею частью рассуждения еще очень далекие от исполнения — и потому стыдно своих хороших слов и мыслей, недостоин их. Но все-таки хочу еще прибавить. В Вашем письме ко мне есть фразы, которые легко можно понять так, что не надо уходить из одних условий жизни в другие, а покориться им как воле Божьей, которая одних из нас рождает в барских хоромах, а других в крестьянской избе — ставя везде одну задачу перед нами проявлять в себе дух Божий — любовь и им воздействовать на те условия или форму жизни, в которой живешь. Я думаю менять условия жизни — с целью найти более легкие — конечно — заблуждение, но когда эта замена их является следствием и требованием только внутреннего духа любви без мыслей о внешнем,