Антинакопительский инстинкт является одной из сторон чуть ли не навязчивого эгалитаризма человека, в особенности охотника-собирателя. Антропологи не устают удивляться тому, что племенные народы преуменьшают ценность подарков и насмехаются над добычей своих соплеменников. Как замечает Элизабет Кэшдан в своем описании племени кунг, «если человек не преуменьшает свои достижения и не говорит о них несерьезно, его друзья и родственники не преминут это сделать за него… Если человек не проявляет должной щедрости, ему напомнят о необходимости делиться выклянчиванием подарков»222.

В обществах охотников-собирателей никому не позволено быть лучше всех, нужно быть наравне со всем обществом. Так, в человеческих группах, существенно больших, чем у шимпанзе, и существенно эффективнее, чем у шимпанзе, укрощают амбиции наделенных властью индивидов (см. главу 8). Мы видим это в том, как яростно осуждается накопительство. Но мы также видим и то, что это ограничение быстро снимается в условиях более оседлого и предсказуемого образа жизни, позволяющего людям больше опираться на свою собственность, нежели на социальную гарантию дележа. Кэшдан противопоставляет эгалитаристам племени кунг представителей племени гана. Последние характеризуются сильной социальной иерархией и большую часть года зависят от участков диких арбузов, урожай которых достаточно прогнозируем и может быть запасен впрок.

Редко бывает, чтобы запрет на накопительство был принят в оседлых обществах, но прецеденты есть. Неподалеку от острова Манус (Новая Гвинея) находится небольшая песчаная коса Понам — всего в з километра длиной и в две сотни метров шириной. Она окружена коралловым рифом, простирающимся на 17 километров к северу. В 1981-м насчитывалось около 500 по-намцев, из которых 300 жили на острове. Они собирают кокосы, разводят свиней (у них есть несколько штук), но основной их деятельностью и источником пищи является рыбалка. Рыбу ловят с помощью подводных ружей и сетей. Риф разделен на участки — каждому патрилинейному клану принадлежат права на рыболовство в пределах отведенной ему территории. Каноэ и сети находятся в частной собственности у тех, кто их сделал. Но чтобы воспользоваться своей сетью, владелец, разумеется, должен набрать команду, которая ему будет помогать. В конце дня улов делится на равные доли следующим образом: одна — каждому члену команды, одна — обладателю права на рыболовство, одна — владельцу каноэ, одна — владельцу сети. Если владелец каноэ, владелец сети и обладатель права на рыболовство — одно лицо, он все равно получает одну долю. Таковы правила, и все их придерживаются. Только когда улов огромен, владельцу достается больше других. Когда же он мал, владелец, как правило, вообще ничего не получает.

Более эгалитарную систему трудно вообразить. Она вознаграждает труд, а не капитал, отводя богатство от тех, кто обладает материальным имуществом. Таким образом создается отрицательный стимул к накоплению средств производства: чем крупнее клан, тем больше организуется рабочей силы (система вознаграждает ее) и тем меньше создается капитала (система не вознаграждет его). Как и наполеоновский кодекс, определяющий порядок наследования, понамские обычаи вознаграждают общинную собственность и не поощряют индивидуальную. Это выражение запрета на накопительство.

Удивительно, что кто-то вообще делает сети и каноэ. Если по-намцев спросить об этом напрямую, они уклончиво ответят, что понимают, о чем речь. Если продолжать настаивать, они скажут, что владелец обычно получает больше рыбы. Но если вы все равно не успокоитесь, они признают, что это неправда: владелец получает неосязаемую награду — большее уважение к его клану. Следовательно, стремление к собственности определяется социальными, а не экономическими мотивами223.

Притча о Понаме очень поучительна для всех. Частная собственность приносит уважение и престиж, а вместе с ними зависть и остракизм. А потому, сколько бы ни приводили доводов в пользу собственности как наилучшей гарантии рационального использования ресурсов, нам они все равно не нравятся. Современный специалист по охране окружающей среды находится в весьма и весьма затруднительном положении. С точки зрения логики, ему следует рекомендовать частную или общинную собственность как наиболее эффективный стимул бережного отношения к природе. Но такая идея идет вразрез с запретом на накопительство. Как результат, он возвращается к «общественной собственности», успокаивая себя мифом об идеальном правительстве. Думаю, вы по достоинству оцените следующий пример:

«Большая часть Папуа Новой Гвинеи (97 %) находится в неофициальной, основанной на традициях собственности. И лишь очень небольшой процент территорий ПНГ, — а это самые красивые ландшафты, места значительного культурного и биологического разнообразия, — подпадают под государственную юрисдикцию, то есть являются законно установленными, охраняемыми районами. Эти необычные права собственности, бытующие исключительно в странах Океании, ограничивают возможность приобретения государством земли у племен и за счет этого реализации правительством природоохранных мер»224.

Если бы правительство было идеальным, национализация оправдала бы надежды таких людей. Но оно не идеально. По крайней мере так же, как не идеальны рынки. Оно всегда оттягивает деньги на себя — посредством коррупции или закона Паркинсона. И если говорить об окружающей среде, то именно правительство становится причиной большинства бед, а не их решением. Оно создает трагедии общин там, где их раньше никогда не было. Перестанут ли жители Новой Гвинеи вырубать деревья и отстреливать райских птиц только потому, что те принадлежат государству? Возможно. Если правительство Новой Гвинеи сможет позволить себе вертолетные эскадры, день и ночь кружащие над лесом с приказом стрелять на поражение. Но вот беда: такое правительство мы не хотим, да и другим не пожелаем.

Экологическая добродетель должна создаваться снизу вверх, а не насаждаться сверху вниз225.

«Мы не считаем, что эгоизм человеческой природы когда-либо будет преодолен, но нам бы хотелось иметь законы и институты общества, максимально его порицающие».

Morning Post, январь 1847

«Post, вероятно, воображает, что раз законы и институты направлены на содействие общественному благу, то они и создают общество. Но есть и другая философия — философия, представляющая общество как естественный продукт инстинктов отдельных людей».

Economist, январь 1847226

Наша психика создана эгоистичными генами, но устроена таким образом, чтобы быть социальной, благонадежной и сотрудничающей. Этот парадокс я и старался объяснить в своей книге. Люди обладают социальными инстинктами. Они пришли в этот мир, наделенные предрасположенностью к обучению: как сотрудничать, как отличить достойных доверия от предателей, как самим завоевать доверие, как заслужить хорошую репутацию, как обмениваться товарами и информацией, как разделять обязанности. Во всех этих отношениях мы предоставлены самим себе. Ни один другой вид не зашел в эволюции так доле-ко, ибо ни один не создал подлинно интегрированное общество (за исключением разве что сходных по генотипу родственников в большой семье — такой, как муравьиная колония).