Мид должна была доказать, что это не просто выдача желаемого за действительное. И она привезла из Самоа убедительные подтверждения существования общества, в котором иная культура породила иную человеческую природу. Культура свободной любви среди молодежи Самоа предупреждала всякое соперничество между подростками, указывала она. 50 лет мидовский Самоа представлял собой четкое доказательство возможности совершенствования человека240.

Впрочем, при ближайшем рассмотрении, мираж Мид, как в свое время и мираж Бугенвиля, исчез. Если она провела в Мануа пять месяцев и посвятила порученному ей Боасом исследованию только 12 недель, то Дерек Фриман прожил в Самоа в общей сложности более шести лет (в 1940-1960-е годы). Он обнаружил, что Мид обманулась: она не только сама выдавала желаемое за действительное, но и неудачно выбрала информаторов. Фриман розовых очков не носил, а потому жители Самоа оказались сродни таитянам, в итоге растерявшим всякое доверие Кука — такими же завистливыми, порочными и двуличными, как и мы все. Невинность среди незамужних девочек-подростков являлась отнюдь не христианским поведением, а древним культом, нарушение которого каралось смертью. Изнасилования, о которых местные жители якобы и слыхом не слыхивали, оказались настолько распространены, что их уровень в Самоа был признан одним из самых высоких в мире. Мид слишком увлеклась импонировавшими ей идеями Руссо и из-за собственной предвзятости упустила из виду гоббсову сторону.

И действительно, в 1987 году одна из главных информаторов Мид признала, что они с подругой просто-напросто разыграли ее своими рассказами о вопиющей сексуальной неразборчивости. По словам Фримана, «никогда еще смешливые врунишки не вызывали столь далекоидущих последствий». (Хотя прецедент был: в XVIII веке тонганцы одурачили французского путешественника Лабиллардьера — да так, что тот с самым, что ни на есть серьезным видом произнес перед Академией Наук в Париже вереницу непристойных фраз. Бедняга искренне верил, что это числа.)

Реакция антропологов на откровение Фримана сама по себе стала идеальным опровержением кредо Мид. Они отреагировали как племя, на чей культ напали, а святыни осквернили: они поносили Дерека, обливали его грязью, унижали, но только не опровергали. Даже если культурные антропологи, якобы преданные эмпирической истине и культурному релятивизму, ведут себя как типичное племя дикарей, значит, универсальная человеческая природа таки существует. Они утверждали, что нет такой вещи, как человеческая природа, независимая от культуры.

Но продемонстрировали лишь, что нет такой вещи, как культура, независимая от человеческой природы. Доска оказалась вовсе не такой уж и чистой241.

Маргарет Мид совершила — а многие современные социологи, антропологи и психологи продолжают совершать — обратную натуралистическую ошибку. Впервые замеченная Юмом и получившая свое название с легкой руки Г. И. Мура, она подразумевает: то, что естественно — нравственно. Фактически это вывод «должен» из «есть». Гуманитарии обвиняют в ее совершении почти всех биологов, корпящих над поведением двуногих обезьян — хотя это не всегда так. Впрочем, те же самые гуманитарии безо всякого смущения постоянно и с энтузиазмом тоже совершают обратную натуралистическую ошибку: выводят «есть» из «должен». Раз нечто должно быть, оно непременно так и есть. Такая логика известна сегодня как политкорректность. Первые ее отголоски проявились в рассуждениях Боаса, Бенедикт и Мид, будто человеческая природа должна быть бесконечно податлива влиянию культуры, ибо (как они думали — и думали неверно) единственная альтернатива — это фатализм, а фатализм неприемлем.

Убеждения Мид проникли и в биологию. Бихевиоризм предполагал, что мозг животных — это черный ящик, с помощью соответствующих ассоциаций с равной легкостью усваивающий любую задачу. Один из виднейших теоретиков бихевиоризма Б. Ф. Скиннер написал научно популярную фантазию «Уолден-2», повествующую о мире, управляемом такими людьми, как он. «Мы избегаем, — говорит основатель Уолден-2, — философий врожденной доброты или зла, если уж на то пошло. Но мы верим, что изменить человеческую природу в нашей власти»242.

Так говорил и Ленин. 1920-е и 1930-е годы, которые часто вспоминают как период ненормальной одержимости генетическим детерминизмом, также характеризовались ненормальной одержимостью детерминизмом экологическим. Тогда верили, что человека можно полностью переделать с помощью надлежащего образования, пропаганды и власти. При Сталине эту веру в изменение природы, истоки которой можно увидеть уже у Джона Локка, применили даже к пшенице. Трофим Лысенко утверждал (а те, кто ему противоречили, были расстреляны), что морозостойкую пшеницу можно вывести не селекцией, а различными приспособительными манипуляциями. Миллионы людей умерли от голода прежде, чем была доказана ошибочность его убеждений. Наследование приобретенных свойств оставалось официальной доктриной советской биологии до 1964 года. В отличие от генетического детерминизма Гитлера, экологический детерминизм Сталина заразил и других людей243.

Бихевиоризм предполагал, что мозг животных — это черный ящик, с помощью соответствующих ассоциаций с равной легкостью усваивающий любую задачу.

В своем замечательном автобиографическом отчете о китайской революции — «Дикие лебеди» — Юн Чжан приводит идеальное объяснение причины, по которой коммунизм потерпел крах: он не смог изменить человеческую природу. В 1949 году мать Чжана вышла замуж за молодого коммуниста, который практически никогда не использовал свое положение в интересах своей семьи. Если предстояло длинное путешествие, она проделывала его пешком, ибо он не разрешал ей пользоваться его машиной, иначе это могли счесть фаворитизмом. Он отказался простить приговоренного к смерти партизана, который спас ей жизнь — дескать, тот сделал это нарочно, чтобы получить ответное одолжение от ее высокопоставленного мужа. Он понизил ее на два пункта в партийной иерархии, лишь бы предупредить всякий намек на то, что она занимает незаслуженно высокое положение. Он воспротивился карьере собственного старшего брата в чайном бизнесе. Снова и снова он отказывался выказывать нормальное предпочтение своей семье, ставя революцию на первое место и веря, будто доброе отношение к родственникам равно дискриминации неродственников. Он был прав. Коммунизм сработал бы, если бы таких людей было больше. Но большинство людей не похожи на отца Юн Чжана. Высокопоставленные коммунисты, которые, кстати, критике не подлежали вообще, неизменно оказывались более коррумпированными и склонными к непотизму, чем демократы. На печи человеческой природы общечеловеческое добросердечие мгновенно испаряется244.

По словам Герберта Саймона, «в этом веке мы стали свидетелями того, как две великие страны — Китайская Народная Республика и Советский Союз — пытались создать «нового человека». В итоге же обе признали, что «старый человек», а точнее сказать, «старый персонаж» — эгоистичный, озабоченный собственным экономическим благополучием или благополучием своей семьи, клана, этнической групп или провинции — по-прежнему жив и здоров»245.

К счастью, согласно Лайонелу Триллингу, «есть в человеческой природе нечто, не поддающееся культурному контролю». Иначе русские были бы теперь неисправимо коррумпированным народом, которым они не являются. Карл Маркс разработал социальную систему для ангелов, и она потерпела крах потому, что мы — звери. Человеческая природа не изменилась вообще. «Лучше уж я буду надеяться [что человеку от природы присущи определенные качества], чем останусь с tabula rasa (чистой доской), на которой всякий тиран и благодетель волен писать свои послания. Думаю, такие качества у человека есть, они высокосоциальны и уличают во лжи всех лицемерных манипуляторов от Милла до Сталина», — пишет Робин Фокс246.