Именно этой цитатой из Гоббса ученик Дарвина Томас Генри Гекели проиллюстрировал свой аргумент, будто жизнь есть безжалостная борьба. Для примитивного человека, говорил он, «жизнь представляла собой постоянную борьбу. Вне ограниченных и временных связей семьи, гоббсова война каждого против всех являлась нормальным состоянием существования. Человеческий вид, как, впрочем, и все остальные, плескался и барахтался в общем потоке эволюции. Он держал голову над водой как можно выше и не задумывался ни откуда плывет, ни куда». Это эссе и побудило Кропоткина написать свою «Взаимную помощь».

Спор между Гекели и Кропоткиным носил личный оттенок. Первый был вынужден пробивать себе дорогу самостоятельно, второй был революционером аристократического происхождения. Своего успеха Гекели добился исключительно собственными силами — у него не было времени на мечтательных изгнанных князей, по рождению занимавших привилегированное положение. По его мнению, опала доказывала их непригодность и некомпетентность так же ясно, как возвышение подчеркивало пригодность и компетентность самого Гекели. «Мы вольны испытывать удачу, и если нам удастся избежать своей судьбы, есть все основания полагать, что мы этого достойны. Securus judicat orbis»233 (тверд вердикт всего мира).

От меритократии (власти самых талантливых и образованных) Гекели до жестокости евгеники — всего один шаг. Эволюция отсортировывала сильных от слабых, и в этом ей можно было помочь. Ведомые не богом, а генами, представители эдвардианской эпохи с энтузиазмом пришли к логическому выводу и принялись отделять зерна от плевел. Их последователи в Америке и Германии совершили натуралистическую ошибку: стерилизовали и убили миллионы людей, веря, будто таким образом улучшают вид или расу. Хотя наиболее омерзительных крайностей этот проект достиг при Гитлере, его поддерживали повсеместно — особенно в США. В самом деле, Гитлер проводил политику геноцида против «низших», неизлечимых или реакционных племен, которую Маркс и Энгельс отстаивали в 1849 году и которую Ленин начал практиковать в 1918-м. Возможно, Гитлер поднабрался идей евгеники не у Дарвина и Спенсера, а у Маркса, которого внимательно читал в 1913 году в Мюнхене. Многие социалисты отзывались о евгенике с энтузиазмом. В частности, Герберт Уэллс, который, говоря о «черных, коричневых, грязно-белых и желтых людях, не соответствующих новым требованиям эффективности», искренне полагал, что «им придется убраться»234.

Гоббсов поиск идеального общества закончился в газовых камерах Освенцима, что стало выражением инстинктивной склонности не к сотрудничеству, а к геноцидному трибализму — фаустовской сделке, которая, как мы убедились, неотделима от групповости235.

Гоббсовы взгляды господствовали целый век — с 1845 по 1945 годы. Примерно 100 лет до того и 50 лет после в политической философии доминировали более доброжелательные и утопические воззрения на человеческую природу. Они тоже не оправдались. Но не потому, что опирались на темные инстинкты человека, а потому, что слишком уж преувеличили хорошие. Как ни странно, утопические идеалы дважды рушились именно в южной Пацифике.

Из всех утопистов XVIII века Жан-Жак Руссо был самым изобретательным и… влиятельным. В своем «Рассуждении о происхождении и основаниях неравенства между людьми», изданном в 1755 году, он обрисовал человека в основе своей добродетельным созданием, но развращенным цивилизацией. Идея Руссо

о благородном дикаре, до изобретения зол социальной жизни и собственности жившем в гармоничном естественном состоянии, отчасти являлась мечтой (Руссо чувствовал себя неуютно в обществе и не любил его), а отчасти — ответом Гоббсу. И если Гоббс ставил своей целью оправдать власть после периода анархии, Руссо стремился подорвать коррумпированную, сумасбродную и могущественную монархию, помыкавшую несчастным населением и облагавшую его непосильными налогами. До изобретения собственности и государства, утверждал он, в жизни людей царили свобода и равенство. Современное общество есть естественный продукт истории, но оно стало упадочным и больным (в современном экологическом движении Руссо чувствовал бы себя своим)236.

«Не забывайте, что общество так же естественно для человечества, как дряхлость отдельной личности; что искусство, законы и правительства необходимы расам, как костыли старикам. Поскольку же состояние общества рано или поздно может наступить, не бесполезно продемонстрировать опасность слишком быстрого продвижения вперед, а также и все несчастья этого состояния, кое ошибочно принимается за идеальное»237.

В 1768 году, когда идея благородного дикаря Руссо находилась на высоте своего влияния, Луи Антуан де Бугенвиль открыл остров Таити, назвал его Новой Цитерой (в честь Пелопоннесского острова, где Афродита впервые явилась из моря) и сравнил с садом Эдема. Несмотря на предостережение де Бугенвиля, описания его спутниками туземцев (красивые, любвеобильные, едва одетые, мирные, ни в чем не нуждающиеся) захватили воображение парижан в общем и друга Руссо Дени Дидро в частности. Последний написал фантазийное продолжение путешествия де Бугенвиля, в котором таитянин излагает добродетели своего существования («Мы невинны, мы счастливы и ты можешь лишь повредить нашему счастью. Мы повинуемся чистому инстинкту природы, а ты попытался вытравить его из наших душ»), а христианский священник смущен сексуальным гостеприимством таитянских женщин.

Джеймс Кук посетил Таити в следующем году — и вернулся с подобными рассказами о богатой, легкой и спокойной жизни островитян. Они не знали стыда, распрей, тяжелого труда, холода, голода. Писавший журнал Кука Джон Хоуксуорт явно хватил через край, особенно напирая на прелести молодых таитянок. Одним словом, обитатели южной части Тихого Океана сделались главной темой в искусстве, пантомиме и поэзии. На них будто помешались. Презрение сатириков, вроде Сэмуэля Джонсона и Хораса Уолпола, игнорировалось. В сексуальных фантазиях XVIII века царствовал благородный дикарь.

Реакция была неизбежна. В ходе второго путешествия Кука открылась темная сторона таитянской жизни: человеческие жертвоприношения, инфантицид, внутренние раздоры, жесткая классовая иерархия, строгий запрет на присутствие женщин во время мужской трапезы, непрекращающееся воровство вещей европейцев, венерические заболевания (которые, скорее всего, завезли на остров люди Бугенвиля). Жан Франсуа де Гало, граф де Лаперуз, изучавший Тихий океан, был особенно уязвлен крушением иллюзий. Незадолго до своего исчезновения в 1788 году он с горечью писал: «Самые дерзкие негодяи Европы менее лицемерны, чем обитатели этих островов. Все их ласки — обман»238. Когда XVIII век закончился — французский диктатор навязал миру войну, а Парсон Мальтус убедил Уильяма Питта, что плохие законы только способствуют увеличению численности населения и, как следствие, голоду, — завершилась и вечеринка в Тихом океане. На острова устремились миссионеры — намереваясь если не цивилизовать дикарей, которые, как выяснилось, больше отвечали представлениям Гоббса, нежели Руссо, то хотя бы одарить их чувством вины239.

Как это ни удивительно, но история повторилась. В 1925 году 23-летняя Маргарет Мид отправилась в Самоа и вернулась оттуда, как почти две сотни лет назад вернулись с Таити Бугенвиль и Кук, с рассказами о естественном рае, не знающем грехов западного мира. Жизнь молодых мужчин и женщин была приятна и беззаботна, они не ведали нужды, зависти и насилия, разложивших западных подростков. Мид была ученицей антрополога Франца Боаса, выступавшего против неоправданного увлечения евгеникой в своей родной Германии. Боас, чье лицо было испещрено шрамами от бесчисленных дуэлей молодости, ничего не делал наполовину. Он не утверждал, что человеческое поведение является продуктом как природы, так и воспитания. Он впал в другую крайность — культурный детерминизм — и признавал только влияние культуры. Чтобы доказать свою правоту, ему требовалось продемонстрировать тотипотентность человеческой природы, чистую доску Джона Локка. При надлежащей культуре, говорил он, мы могли бы создать общество без зависти, без любви, без брака, без иерархии. Человечество бесконечно податливо, и любая утопия возможна. Вера в иное — безнадежный фатализм.