Он ничего не делал, никому не мешал, не совершал правонарушений. Просто его здесь не должно было быть.

Никто не гасил его демократизатором, никто даже ничего против него не имел — но именно казенное, непроницаемое ни для единой эмоции безразличие, с каким его заперли в тамошнюю КПЗ, без проволочек признали виновным в нарушении визового режима и под конвоем отвезли в аэропорт, исключало последние сомнения в совершенной его лишнести где бы то ни было. Тем более что через три дня после возвращения его снова упаковали в клетку — уже дома…

Он пытался ей это втолковать, но Женя только молча смотрела на него своими светлыми глазами: прямо, спокойно, со знакомой легкой насмешкой — смотрела, смотрела, а потом вдруг заорала:

— Подъем!

Кирилл распахнул глаза и бессмысленно ими захлопал. Едва живой диванчик сотрясся от нового Шалагинского пинка, панически воя пружинами.

— Встать!..

Не успел Кирилл сесть на диване, как важняк повалил его обратно, мордой в покрывало, заламывая назад левую руку — в суставах полыхнуло так, что он заорал в голос. Но Шалагин стащил его с продавленного лежбища и в согнутом положении, вроде того, в каком ходят под конвоем особо опасные зэки, заставил ковылять к лестнице. Так как правая нога у Кирилла почти не гнулась и чтобы не свалиться, правой рукой ему пришлось упереться в пол, мучительно раскорячившись и рыча от боли, все это, видимо, выглядело какой-то дикой пантомимой — хотя ему точно было не до того, чтобы представлять себя со стороны. На двух точках опоры, короткими рывками, понукаемый матом, он свернул за угол и достиг-таки лестницы, но тут следователю пришлось его отпустить. По ступенькам голый Кирилл, получив щедрый направляющий пендаль, вязко стек, лежа правой подмышкой на перилах. Внизу важняк толкнул его на стул, пристегнул наручниками (вспышка в запястье) к спинке и обернулся к одетому в одни спорташки Упыхтышу, чья обычная снулость сейчас, удвоившись спросонья, делала его вовсе похожим на обмылок.

Они приглушенно сварливо забормотали, после чего Упыхтыш принялся с крайне недовольным видом натягивать майку и зашнуровывать кроссовки, а Шалагин быстро вышел на улицу, но почти сразу вернулся, демонстративно стукнув о стол перед Кириллом уже знакомым тому (или точно таким же) шокером. Закурил нетерпеливо, предельно чем-то взвинченный. Проследил, как обмылок, громко, демонстративно приволакивая ноги, плетется к двери и исчезает в непроглядной ночной темени. Нервно шагнул к окну. И только после того, как заворчавший снаружи мотор «шахи» постепенно затих, удаляясь, — швырнул, не затушивая, на пол очередную сигарету, вернулся к Кириллу и, взяв того за волосы надо лбом, рывком запрокинул ему голову. Небритый Шалагинский подбородок и скалящийся, плюющийся рот нависли над Кирилловым лицом:

— Короче, сука: или колешься, или сейчас тебе будет тут конкретное гестапо, — частил он страшно напористо, но внятно и негромко. — Как те у ментов, понравилось? Ну так вот там, блядь, был массажный кабинет — хочешь в этом убедиться? Здесь мы с тобой вдвоем, здесь я с тобой че захочу делать буду. Мы с тобой в подвал пойдем, оттуда ничего не слышно, ни соседям, никому — ори там, сколько хочешь. Ты думал, капитан злой? Да он просто мудлан жирный ленивый. Вот я — я злой! Я — маньяк, понял? Я натуральный маньяк! Веришь? Веришь мне, сука?! — взревел, будто пытаясь криком вышибить стекла.

— Да…

— Бабло где?!

— Что?

Он помедлил, вроде бы разглядывая Кирилла, потом резко дернул его голову вниз, чуть не сломав шею (словно хотел с силой ударить о пол баскетбольным мячом), и отпустил волосы. Не спеша взял со стола шокер. Не спеша развернулся:

— Ты все еще думаешь, я не знаю ни хера? — уточнил любезно. — Не знаю, зачем ты сюда вернулся из своей сраной Англии? Что я поверил во все это фуфло, что тебя случайно там по пьяни приняли, выслали?.. Бабки!!! — опять вдруг дико заорал, багровея лицом. — Семь с половиной лямов!!! Я все знаю, понял?! Ты нашел их! И свалил, пока тут всё не успокоится! Где это бабло?!!

Кирилл понимал, что шокер прямо сейчас, секунду спустя воткнется в его распухшую рожу, в сломанный нос, в выпученный глаз, в рот между выбитыми зубами — но абсолютно не знал, что ответить.

Еще классе в восьмом Серега Шалагин, вмочив на дворовой недоломанной скамейке красного крепленого шмурдяка, народного напитка зрелой перестройки, за полчаса до того, как выблевать его под лестницей родной девятиэтажки, признался корешу, что хотел бы отпердолить всех без исключения баб в их «бэ» классе. И еще — всех в их дворе. А вообще-то — всех в школе: ну, у кого буфера отросли… Короче, уже в те времена властно проявилось главное свойство Серегиной натуры: желание абсолютно всего прямо сейчас. Всех денег, всех девок, всех шмоток, всех двухкассетников — как аудио, так и видео, и чтобы все-все-все боялись, преклонялись и завидовали.

По мере Серегиного мужания желание усиливалось, сфера же желаемого расширилась практически до бесконечности — благо вокруг шел беспримерный и безудержный жор: хавалась, хапалась, дербанилась социалистическая собственность, народные накопления, промышленные предприятия, группы войск и сов. соц. республики. А параллельно нарастала, делаясь невыносимой, Шалагинская фрустрация — Серый, сын главного инженера АТП (целиком украденного вскорости совсем другими людьми) и завсекцией в универмаге (утратившей всемогущество с исчезновением понятия «дефицит»), нормальный рязанский обалдуй, хапнуть мог разве что «чезету» с соседнего двора.

Вместе с пацанами он приторговывал варенками, качался в качалке, нажирался под Шуфуту «амаретто» и непищевым «Наполеоном», недолгое время присматривал в пехотном строю за районным рынком, откупился от армии и дела о групповом изнасиловании — однако для бандитской карьеры оказался слишком осторожен, а для предпринимательской недостаточно разворотлив. Большую часть ранне-средней молодости он, шизея от дикой зависти к новорашам с «удавшейся жизнью», обходясь «девяткой» вместо «гранд чероки» и продавщицами вместо моделей, прокантовался охранником магазинов, баз и офисов, а на юрфак поступил (со второго захода за стандартную взятку) потому, что так тогда (как и нынче) было принято. В смутных (воображение у Серого было серое) собственных экстраполяциях он представал хитрожопейшим международным жуликом в галстуке за десять тонн, посредником, консультантом при миллиардных офшорных махинациях — а в реальности обнаружил себя следователем районной прокуратуры. Во второй половине девяностых профессия эта среди топовых никак не числилась (почему и досталась Шалагину) — но не лишенный интуиции Серега уже тогда догадывался о потенциале красной корочки. Как-то за бутылкой ларьковой паленки (разведенного в подвальном цеху в не знаменитом еще Беслане контрабандного спирта, что из порта Батуми приехал в Южную Осетию, а оттуда под хозяйским приглядом миротворцев через Рокский туннель — в РСО-Алания, всероссийкую наливайку) он заявил приятелю, что эти бизнесмены сраные скоро сами ему будут элитных блядей оплачивать и джипы дарить.

Жизнь подтвердила теоретическую Серегину правоту довольно скоро: «красная» крыша почти полностью вытеснила краснопиджачную, сел Ходор, боссы облпрокуратуры неофициально получали доли в миллионных бизнесах и участвовали в разборках на губернском уровне — только вот следователю Шалагину не доставалось ничего, кроме муторнейшей уголовно-бюрократической текучки. Коммерсанты, к которым Серый пробовал поначалу подкатываться с намеком на прокурорскую проверку и возможность ее избежать, отсылали его по таким адресам, что Шалагину оставалось только щелкнуть клювом: нередко это было его собственное начальство.