эти годы денежные потоки не проходили мимо него и частично оседали в его карманах. Что и взяточки он брал, но по-божески, не драконствуя.

В следующий раз его избили сильно, сломали большой палец на правой руке, вышибли три зуба и снова швырнули в одиночку. Потом избивали через день. Причем не классические заплечных дел мастера с уродливыми мерзкими мордами, а простые русские мужчины лет тридцати и даже моложе, с нормальными человеческими лицами. На четвертом допросе он признал все, кроме попытки убить Сталина, а когда заикнулся по поводу чего-то: «Можете спросить Нильсена», Коган мрачно ответил:

— Поздновато. Нильсен уже расстрелян. И, кстати, о главном: ваша жена дала исчерпывающие показания о том, что вы постоянно рассказывали ей о намерении уничтожить товарища Сталина, чтобы из-за границы вернулся ваш любимец Троцкий и захватил власть.

— Стало быть, ее вы тоже… — окончательно поник Борис Захарович.

Потом его стали раз в три дня подвергать пыткам, ломали пальцы рук и ног клещами, сковырнули на лбу несчастную горошину, прижигали папиросами, а там и паяльной лампой. И все вдруг резко переменилось, он понял, что и впрямь всю жизнь мечтал убить Сталина, что американцы лучшие люди и он верой и правдой служил им. Именно они придумали план, как построить в Крыму Киногород, вбухать в него немыслимые деньжищи, а потом сжечь и взорвать. И что японцы тоже замечательные люди и именно от них он получал яды для отравления всех людей, приходивших в Кремлевский кинотеатр. И германские фашисты его завербовали, и пингвины Антарктиды, а с людоедами Тихого океана он заключил договор о поставках мяса членов Политбюро, и даже с луны ему доставляли валюту, необходимую для уничтожения всего человечества и заселения планеты Земля лунатиками, питающимися одной ртутью, ртутью, ртутью!

Когда Борису Захаровичу зачитывали приговор, им владело блаженное успокоение — по всем законам кодекса Хейса, преступник в конце фильма получал заслуженное наказание: «Предварительным и судебным следствием установлено, что Шумяцкий, являясь активным участником контрреволюционной террористической организации правых, создал в системе советского кино правотроцкистскую террористическую и вредительски-диверсионную группу, которая на протяжении ряда лет провела большую вредительскую работу по срыву деятельности советских киноорганизаций, а также подготовила ряд террористических актов против руководителей ВКП(б) и советского правительства, и, в частности, в январе месяце 1937 года группа террористов во главе с ним, Шумяцким, с целью совершения террористического акта против членов Политбюро ВКП(б) умышленно разбила запасную колбу ртутного выпрямителя и отравила помещение просмотрового кинозала в Кремле. Кроме того, он, Шумяцкий, с 1920 по 1937 год являлся агентом японской разведки и одновременно с 1923 года состоял агентом английской разведки, которым систематически передавал секретные сведения о Красной Армии и выдавал другие государственные тайны. На путь измены интересам революции и рабочего класса Шумяцкий встал в дореволюционный период и с 1908 по 1917 год был связан с царской охранкой, которой выдавал революционные организации и отдельных революционеров». В приговор вкралась глупая ошибка: ртутный выпрямитель взорвался не в январе, а в ноябре прошлого года, но Борису Захаровичу это уже было до фонаря, до ртутной лампочки, лишь бы скорее все кончилось. Так, не мешайте, что там в финале, какой хэппи-энд? «Коллегия признала обвинения доказанными и приговорила обвиняемого Шумяцкого к высшей мере наказания — расстрелу».

— На выход!

— С вещами?

— Без.

Вывели из здания Нутрянки, как называлась в народе Лубянская внутренняя тюрьма. В наручниках, руки за спиной, подвели к «черной Марусе» — грузовику ГАЗ — АА с большим фургоном, на котором он сначала прочитал: «РТУТЬ», но тотчас понял, что это померещилось. «ХЛЕБ». Но почему хлеб, когда должна быть ртуть? Подсадили, и он оказался внутри фургона, где уже сидело человек шесть с убитыми лицами, смирившиеся со своей участью, искалеченные. Всех сажали друг напротив друга, и напротив Бориса Захаровича усадили — азохен вэй! — неужели это Ткалун? Точно, Ткалун, с которым они так друг друга ненавидели.

— Ты, что ли? — спросил бывший комдив и комендант Кремля.

— Я. А это ты, что ли? — сказал Шумяцкий.

Посадили еще двоих, стало тесно, но еще двоих втиснули, и в одном из них Борис Захарович узнал еще одного своего недруга — Рудзутака, который так не хотел выделять деньги для Киногорода. Мать честная! Он стал рассматривать остальных, но в фургоне было темно, а когда дверь захлопнули, наступил кромешный мрак. И этот мрак поехал куда-то сквозь чудесную летнюю московскую ночь.

— Ян Эрнестович, это вы? — спросил Шумяцкий темноту.

— Я-а, — ответила темнота латышским голосом Рудзутака.

— А вас-то за что?

— Возглавлял латышскую националистическую организацию, вредитель, шпион в пользу Германии и Японии.

— А ты, Петр Пахомович? — спросил Шумяцкий Ткалуна.

— Я с тобой вообще не хочу разговаривать. Понял?

— Понял.

Полчаса в непроглядном фургоне с руками за спиной — последняя мука в жизни. Никто больше не разговаривал, отрешенно покачивались, сдавливая друг друга, покуда машина окончательно не остановилась и не открылась дверь.

— Выходим!

Как же он всю жизнь ненавидел эту форму приказа: «Встаем!», «Садимся!», «Заходим!», а теперь вот «Выходим!» Ну что же, выходим так выходим. Выпрыгнув из фургона, Борис Захарович ткнулся носом в прохладную траву, его быстро подняли, он оглянулся и увидел, что Ткалун тоже упал мордой в траву и его тоже подняли. Всех повели к неимоверно длинному бараку, метров сто в длину. Ввели туда:

— Заходим по одному!

В бараке хотя бы оказалось светло, горели свисающие с потолка фонари, вдоль стен стояли люди, много, человек сорок. Лица одних казались знакомыми, других он никогда не видел, хотя, может, и видел, но многие были избиты до неузнаваемости, как различишь. Вон тот, кажется… Мама дорогая!

— Николай Васильевич! Вы-то как тут?

— Контрреволюционная террористическая организация альпинистов и туристов, да еще и фашистская, — отозвался человек, который уже с первого года революции руководил трибуналами, приговаривал к смерти и сам приводил приговоры в исполнение, в двадцатые — председатель Верховного суда, потом — нарком юстиции. Выступал главным обвинителем по Шахтинскому делу, процессу Промпартии, процессу Союзного бюро меньшевиков, делу Главтопа и многим другим. Сколько человеческих судеб погашено им, как свечки! Кровавый Крыленко!

— Вот уж никогда бы не подумал, что и вас… — пролепетал ошарашенный Шумяцкий.

— К Бухарину подверстали, — горестно усмехнулся палач, двадцать лет уничтожавший людей.

— А Бухарин?..

— Уже расстрелян. — И Крыленко даже рассмеялся. — И Рыков, и Ягода, и Розенгольц. Всех уже прикончили. А нынче наша очередь.

— Понятно… — Борис Захарович стал внимательнее присматриваться к людям в бараке, и уже ему казалось, что вон там стоит Эйзенштейн, а вон тот — Александров, а там —