У меня дурная привычка уважать людей. По крайней мере, никогда не думала, что придется учить человека старше себя вести себя правильно. Общаясь с ним, я не сразу поняла, чё за фигня. Я всю жизнь была человеком. И вдруг оказалась рядом с тем, для кого это — вовсе не аксиома. Мне стало по-настоящему любопытно, как он вообще может так. К людям невыгодно относиться так плохо…

…Это вот он-то, прославившийся своей борьбой за человеческое достоинство! А, ну да, женщина для него — не человек… Любители пугать фашизмом. Вот вам настоящий расизм-шовинизм. И он повсюду. На самом деле все просто. У каждого в этом мире — свой персональный фашизм…

Я видела: мы живем в каких-то разных плоскостях, говорим на разных языках. Я могу, конечно, некоторое время потерпеть «чужие уставы». Но потом реально задолбает отдача. Потому что своего я все равно ни крошки не отдам. Он слишком опрометчиво общался с женщиной так, как ему было удобно и понятно. Не учитывая тот факт, что общается, вообще-то, с человеком, с посторонним человеком. С близким человеком…

Я некоторое время смотрела на это с недоумением. Потом пришлось устроить ему «ускоренные курсы человеческого языка». На халяву со мной ни один его номер не прошел. Я не ждала от него ничего, а оказалось, что требовала слишком много. Просто до конца во всем быть человеком и по-человечески обращаться с людьми — это было выше его сил. Он не знал, что существует уровень, ниже которого человек вполне может себе позволить не опускаться…

Да, господа большевики, что-то мы с вами совсем общего языка не находим…

Я вдруг поняла, что знаю, с каким поганым ощущением на губах выталкивается наружу фраза: «Отойдите от Меня все, делающие беззаконие…»

Потом вскоре я посмотрела русский фильм «24». Или «24 часа»? Там киллер — актер Максим Суханов — печально, почти безнадежно ходил по жизни. И перед тем, как застрелить очередного неправильно поступающего человека, печально, почти безнадежно произносил одну и ту же фразу: «Веди себя… правильно…».

Какой жизненный фильм…

Он позвонил мне через неделю. И просто спросил, как дела. — Михалыч, нормально все. Все ровно, Михалыч… — Я уже очень прочно усвоила этот его лексикон.

И только договорив, поняла, что же сейчас на самом деле произошло.

— МИХАЛЫЧ… — Я вжалась губами в мембрану, схватив трубку двумя руками. Мне было крайне необходимо, чтобы он меня услышал. — МИХАЛЫЧ… СПАСИБО… СПАСИБО, ЧТО ПОЗВОНИЛ, МИХАЛЫЧ…

Он позвонил. Он не бросил меня. Не оставил одну разгребать проблемы…

Весь тот лед, задавивший меня, — он вдруг разом с меня свалился. Слава богу, все опять встало на свои места. Это была невероятная легкость…

Он справился. Человек повел себя правильно. Я не думала, что для меня это так важно…

Я считаю, мне повезло: я видела его в действии, при совсем других раскладах…

Вернемся на месяц назад.

— Дайте Соловью дом — и он его построит… — вполголоса проговорила я Тишину, расставляя на его кухне вымытую посуду.

— Ага… — отозвался Соловей. — Надо только побольше бабла на мобильник…

Он опять принялся тыкать пальцем в кнопки и, наклонив голову, прижимать к уху телефон. При этом он, весь уйдя в себя, сосредоточенно расхаживал по кухне. То есть он делал шаг вперед, разворачивался, шаг назад, и вот так вот возле холодильника и вращался…

…Еще немного, и этот черный ворон войдет в штопор. Я не знала, какую еще сковородку кинуться драить, чтобы — совершенно неуместно — не захохотать. Все та же его зоновская манера перемещаться — только ускоренная до комичности. И ситуация была — под стать. Обхохочешься…

Бог весть, откуда ему вдруг пришел этот «цинк». 2 июля раздался звонок, Соловей долго шептался с кем-то на балконе по мобильнику, потом молча с диким видом понесся по квартире, вираже на третьем бросил мне:

— Собирайся…

Черта с два заставишь меня первой задавать этим «реальным пацанам» какие-то — хоть какие-нибудь! — вопросы. В гробовом молчании я выметнулась следом за ним из квартиры, воздух и так уже звенел от его напряжения. Только в лифте он раскололся:

— Тольяттинский БУР взбунтовался…

Надо было видеть в этот момент Соловья. В мгновение ока вся жизнь его перевернулась — и вдруг резко обрела смысл.

— БУР — это барак усиленного режима. Официальное название — ЕПКТ (единое помещение камерного типа) УР 65/29. Туда бросают самых неугодных, кого «хозяева» боятся. Формально там должны быть очень суровые порядки. А фактически заключенных обычно особо не прессуют: сидят и сидят. А Уваров, видимо, решил выслужиться, ну и устроил там гестапо. Избиения, шмоны, камеры заливают холодной водой из шланга, травят газом… 28 июня тюрьма объявила общую голодовку. В ответ начальник Самарского областного ГУИН Яковлев ввел карательный отряд. Первого июля заключенный Константин Селиванов вспорол себе живот гвоздем…

Эту тираду, мгновенно превратившуюся в заклинание, я слышала потом бесчисленное количество раз. Отвернувшись в сторону, к окну маршрутки, он очень долго и громко пытался протолкнуть ее в крошечный телефон. Теперь это заклинание впечаталось в мозг и всем пассажирам… Нет. Есть масса вещей, которые он делает не специально…

Сообщение о бунте разослали по Интернету кому только было можно, Соловью названивали какие-то журналисты, и я очень хорошо видела, насколько гнилой получался базар. Официальных подтверждений, естественно, никаких не было. Как такую информацию публиковать?

Жизнь вспомнила, что она — Тигр. Мы вспомнили, что оседлали Тигра. Обоюдное взвинченное состояние металось от нее к нам — и закипало до предела. Мир разлетелся вдребезги и отражался в собственных осколках. И оттуда теперь могло полезть все, что угодно.

Мы спустились в метро и, быстро и жестко врезаясь в толпу, прокладывали себе путь на платформе. В какой-то момент я внимательнее посмотрела вперед и поняла: ВСЕ, КРАНТЫ… Приплыли… Мы уже ничего не успеем сделать. Вот она, Бразилия…

— МИХАЛЫЧ…

Потревоженный Михалыч несколько вернулся в реальность, поднял голову и так и остался с открытым ртом. Потеряв челюсти, по «законам общежития» не позволяя себе таращиться в упор, мы наблюдали, как мимо нас проходили четыре черных как ночь негра в камуфляжной российской военной форме!