поставлены, кем дадены эти ограничения? И коли есть для нас определенные рамки, размеры разума – значит, мы несовершенны?

Но кто же тогда совершенен?..

Безответные вопросы… А может быть, на некоторые из них ответов и вообще не существует?..

И еще одну простую вещь я открыл тогда для себя. Есть такие вопросы, которые лучше и вообще себе не задавать, если ты не хочешь прийти в полное отчаяние от их неразгаданности…

И тут я увидел, как по плохо освещенной, но хорошо укатанной дороге, спеша ко мне, опережая отца и бабушку, прихрамывающую рядом с ним и опирающуюся на самодельный батажок, стремительно идет, вернее – почти летит не касаясь земли, моя мама.

Я, как и она, протягиваю вперед руки и бегу навстречу ей. И через несколько секунд превращаюсь с ней в одно целое, ощущая, как погружаюсь, словно в ласковые, теплые воды Гольфстрима, уносящего меня куда-то далеко-далеко, в беспредельность маминой любви. И знаю, что и моя любовь к этим дорогим мне людям: отцу, матери, бабушке – также не имеет никаких границ и способна объять целый мир с его бесчисленными звездами и шалопаем Васькой, и аккуратным, со всегда расчесанными на прямой пробор волосами, мальчиком Денисом и обычно такой грустной нашей соседкой – тетей Зиной, и другими людьми, даже не знакомыми мне…

И всех и все, из-за краткости пребывания в этом мире, на этой земле, мне отчего-то становится жаль. И я у теплого, немного выпуклого маминого живота, где словно бы стучит чье-то сердце, уже готов разреветься навзрыд.

– Ну… ну… – гладит она меня по непокорным, выгоревшим за лето волосам. – Успокойся… Чего ты?..

Но разве объяснишь словами все то, что я чувствую и пережил… И я, сдерживая слезы, говорю, как мне кажется, первое, что приходит на ум.

– Хоть бы ты, мама, уж скорее родила кого-нибудь, что ли. Пусть даже девчонку. Я бы за ней ухаживал, следил, чтоб где попало не носилась… Ведь маленьких так поздно в кино не пускают? – с надеждой поднимаю я глаза на маму.

Она с папой почему-то грустно улыбаются, а не весело смеются, как было в обед, который кажется уже таким далеким, случившимся в другой какой-то, солнечной – не вечерней, жизни.

Они оба обнимают меня, а бабушка смотрит на всех нас, опираясь двумя руками на свою палку, задумчиво и словно издалека, хотя стоит совсем близко. И я вдруг отчетливо понимаю, что мама – это бабушкина дочь и что… Но тут я прерываю свои мысли…

В нашем бараке один за другим начинают загораться окна. А мимо по-прежнему идут люди, огибая нас, как река огибает вставший на ее пути валун. И вскоре на дороге мы остаемся одни. Бабушка, о чем-то вздохнув, говорит: «Ну, хватит – пойдемте домой. Вон уже все соседи из кино вернулись. Одни наши окна не светятся».

И действительно, весь наш оживший барак становится чем-то неуловимым похож на новогоднюю елочную гирлянду, вдруг вспыхивающую на высокой веселой ели.

Мы идем к дому. Я держу маму за руку, словно бы боясь оторваться от нее даже на секунду. За другую руку меня держит отец. И мне так хорошо с ними, что я начинаю думать о счастливом. Что вот, действительно, скоро наступит Новый год и будет много снега и веселой чехарды у елки. И Дед Мороз всем, и даже Ваське, принесет подарки. И мир наполнится запахами: свежего снежного ветра и мандаринов, которые растут где-то в неведомом мне, далеком Китае и попадают к нам в Сибирь почему-то только в конце декабря на исходе года. Видно, вызревают только к этой поре…

А потом… Но тут я снова прерываю свои мысли, потому что чувствую, как горький яд познания опять готов проникнуть в мою кровь.

Три дня до осени…

Последние дни лета…

Август на излете…

Маленькая, обитая светлыми чистыми досками баня на отшибе турбазы, состоящей из трех двухэтажных домов, затерявшихся среди сосен на берегу залива.

Вода в нем сейчас отливает холодом стали…

Плотник Василий, завернувшись в простыню, сидел, остывая после парилки, на прогретых неярким августовским солнцем досках банного крыльца и неосознанно считал в уме падающие с высоких разлапистых сосен шишки: «Раз…», «Два…», «Три…» «Двенадцать…», катал он под этот мерный счет, как сухую горошину во рту, невесть откуда привязавшуюся к нему фразу: «Месяц цезарей – август…» Эта фраза не давала ему покоя… Он силился что-то вспомнить, продолжить ее, но лишь снова и снова повторял про себя: «Месяц Цезарей – август».

Шишки глухо, или гулко, если они падали на утрамбованный участок, стучали о землю. И было что-то вековечное и требовательное в этих звуках, похожих на удары бубна, тамтама или далекого гонга…

Когда шишка падала на куст черемухи, разросшийся под соснами у самого окна предбанника, слышалось быстрое шуршание, а удар о землю был совсем глухим, как давнее воспоминание из детства…

Была вторая половина дня.

Спокойное, будто уставшее за лето, августовское солнце угадывалось блеклой желтизной в высоких кронах дальних стройных, с отвесными, отсвечивающими янтарем стволами корабельных сосен, стоящих у самого залива. Они отбрасывали на мокрый прибрежный песок легкую, почти невидимую тень.

Доски крыльца были не крашенные, а чисто выскобленные, и сидеть на них было приятно.

По-летнему душисто, как в июле, пахло смолой. Хотя вода в заливе была уже по-осеннему темной. Ее то и дело начинало познабливать от внезапно налетевшего ветерка. Она, как кожа мурашками, быстро покрывалась рябью. И по этой ряби можно было проследить движение ветра.

Негромко, как-то обреченно шуршали уже сухие с желтыми стрелами листьев в небольшой заводи, врезанной в берег, камыши.

Большие лопухи росли почти у самого – в три ступени – банного крыльца, там, где на влажных красноватых кирпичах был пристроен ярко-желтый резиновый шланг с приделанным к его концу никелированным, сверкающим на солнце, краном, из которого на траву бесшумно вытекала тонкая прозрачная, как будто неподвижно замершая до остекленения, струйка холодной воды.

Малюсенький ручеек, образующийся от этой «стеклянной» струйки, сбегая под листья лопухов, которые слегка покачивались от низового свежего ветерка с залива, терялся где-то в траве. Дыхание осени уже было ощутимо в этом ветерке, который приятно, словно под кожей прыгали веселые пузырьки «Нарзана», познабливал неприкрытые простыней части тела.

Было так хорошо! И грустно в то же время видеть и темную воду залива с желтой серповидной полосой камышей, очерчивающих вдающийся в берег затон, и вызывающую, хотя уже и не такую яркую,