И он, на секунду разжав ладонь, показал мне блеснувшего чешуей, словно солнечный зайчик, небольшого ельчика, кончик хвоста и голова которого высовывались из его ладошки.

«Первая в его жизни рыба!.. Хотя Хемингуэй уже в пять лет ловил форелей, а Димке – восемь. Правда, и время теперь другое. Сейчас и ельчика-то выловить – целое событие».

– Папа, какое сегодня число? Я хочу запомнить.

– Сегодня..? Постой… Кажется… да, точно! Тринадцатое августа 1990 года. Залив «Большой Калей».

– Ура! – закричал он. – Радость так и распирала его. – Чертова дюжина, а я рыбку поймал. Счастливое число! Пойду бабе с мамой добычу покажу.

– Беги, беги, – ответил я, слегка подтолкнув его рукой под зад.

«Для тебя счастливое число, а для рыбки?» – подумал я, глядя во след убегающему в сторону причала Димке, на выгоревших от солнца досках которого моя жена и теща потрошили и чистили к обеду уже имеющуюся рыбу.

Он так и застолбился в моей памяти: в одних трусишках, то ли загорелый, то ли чумазый – не разберешь. С удочкой в левой руке и со своей добычей в правой, бегущий по ромашковой белой поляне в середине чудесного летнего дня, сверкая более светлыми, чем спина и ноги, ступнями.

* * *

Грустное лето 1989 г.

В темноте он подошел к стеллажу с книгами и медленно стал шарить лучом фонарика по полкам…

– Что ты там делаешь? – спросил я.

– Подумал, может почитать ей что-нибудь, – сказал Симор и снял с полки книгу.

– Слушай, балда, ей же всего десять месяцев! – сказал я.

– Знаю, – сказал Симор, – но уши-то у них есть.

Они все слышат.

В ту ночь при свете фонарика Симор прочел Франи свой любимый рассказ – то была даосская легенда. И до сих пор Франи клянется, будто помнит, как Симор ей читал:

«Князь Му, повелитель Цинь, сказал По Ло: «Ты обременен годами. Может ли кто-нибудь из твой семьи служить мне и выбирать лошадей вместо тебя?»…

Я всегда неизменно и настойчиво рекомендую родителям и старшим братьям десятимесячных младенцев чтение хорошей прозы как успокаивающее средство…»

Я вспомнил этот совет Сэлинджера, приведенный в его рассказе «Выше стропила плотники», написанном в 1955 году, летом 1989 года.

Мы тогда готовились переезжать в другой город…

Тот, в котором мы еще продолжали жить, небольшой и уютный, очень нравился нам и потому с ним было грустно расставаться. Но обстоятельства сложились так, что там не было, а вернее, не стало для нас – для меня и для жены – работы…

Городок, как я уже сказал, был небольшой, скорее даже – он был совсем маленький. И, например, зимой он выглядел, как сошедший с рождественской открытки среди синевато-белых под вечер сугробов; с теплым янтарным светом из окон небольших деревянных коттеджей; с расчищенными, словно длинные коридоры со снежными бордюрами по пояс, дорожками, ведущими к домам, первые этажи которых почти утопали в пушистом снегу, на котором как бы лежали желтоватые квадраты окон, золотя его яркую белизну.

Городок стоял на берегу Великого озера, которое сибиряки издавна нарекли Священным морем. И это соседство придавало городку еще большее очарование.

Рядом с нашим домом даже зимой, поскольку зимы в тех местах были мягкие, чернея извилистой линией у подошв огромных волнистых сугробов, плавно протекал безымянный ручей, которому впоследствии моим сынишкой было присвоено имя: «Пичугин», из-за того, что по его берегам, особенно яркими зимними днями, «паслись» во множестве длинноногие и длинноклювые пичуги – аляпки.

Сразу за ручьем начинался лесок, в котором летом на небольших полянках можно было насобирать земляники, а ближе к осени на мшистых древних и огромных пнях кровенела гроздьями крупная брусника, одна кисть которой заполняла руку.

За леском, который подступал к самой ограде нашего коттеджа, уже громоздились горы: зеленые летом; бело-зеленые, из-за высоких гордых елей, зимой; желто-оранжево-красные осенью; и голубые, с белоснежными вершинами остроконечных гор, весной.

В тот год уродилось много ярги и рябины.

А у нас, на небольшом участке возле коттеджа, – облепихи, которая уже начала наливаться янтарным цветом, превращаясь на глазах из «бледной немощи» в яркую красавицу, но собирать которую уже предстояло не нам…

Клубники в то лето тоже было дивно.

Я помню, что мы с сынишкой постоянно ели ее со сливками в те жаркие июльские дни, собирая то и дело спелые крупные, с добрую ранетку величиной, ягоды, с какой-нибудь из наших трех грядок, в большие эмалированные или керамические глубокие чашки.

Посреди тогдашних наших сборов и повсеместного раскардаша это были, пожалуй, те редкостные минуты покоя и почти счастья, когда тревога от предстоящего и грусть от, казалось бы, уже минувшего отступали, ненадолго оставляя нас. И мы, сидя на прогретых досках деревянного крашеного красной краской крыльца, в тени наклонной «стены» разросшегося с одной стороны хмеля, ели большими ложками клубнику, залитую сливками. И даже иногда, беззаботно смеялись неизвестно чему.

Сейчас, несколько лет спустя после нашего переезда, когда я пишу эти строки, я хочу сказать, что той легкой ажурной зеленой «стены» хмеля уже нет. Как нет и вкопанной рядом с ней, вровень с землей старой эмалированной ванны, которая была нашим небольшим белым домашним озерком, по неподвижной, как бы уснувшей в летний зной, прозрачности которого бегали взад-вперед неутомимые водомерки…

Новые хозяева выдрали хмель и срезали натянутые к навесу над крыльцом нити, по которым он взбирался наверх. Наша старая ванна тоже куда-то исчезла… Но зато на освободившемся небольшом пространстве они посадили аж две грядки морковки!

Нет и пушистой веселой елочки, которую мы с сынишкой пересадили из ближайшего леска как-то осенью, когда ему исполнилось пять лет. («Ты будешь расти, Дима, и елочка будет расти. Здорово?! И посмотрим, кто кого перерастет».) И самую вершинку которой в последние два года (вначале елочку заваливало снегом целиком) мы наряжали перед Новым годом самодельными игрушками…

Ее новые хозяева, с которыми мы поменялись квартирами и городами, спилили под самый корень, потому что она мешала их машине по расчищенной от снега дорожке подъезжать к самому крыльцу дома.

Я не осуждаю их за это. Каждый живет по своим нравственным законам, верхняя планка которых у всех абсолютно разная. (У некоторых она не поднимается выше плинтуса.) Я просто констатирую тот факт, что не только для нашей семьи, но и для многих вещей, окружающих нас там, то грустное лето 1989 года было последним из тех шести счастливых лет, проведенных в этом городе.

Конечно, можно было продолжать жить в нем и дальше, но тогда жене надо было продолжать работать в единственном в городе