НИИ, которое всеми доступными, малодоступными и совершенно недоступными «научными» средствами защищало целлюлозно-бумажный комбинат, который вот уже четверть века чадил своими трубами на берегу Великого озера, сбрасывая в него к тому же свои «идеально очищенные», по утверждениям сотрудников этого самого «научного» учреждения (которые кормились, кстати, за счет комбината) «сточные воды». И никому из них да и большинству работающих на комбинате, даже и в голову не приходило, что данный вопрос: «Быть или не быть на берегах Великого озера комбинату?», ни научный, ни экономический и даже не технический, а нравственный. Ведь не запустит же человек, обладающий даже элементарной культурой, «пастись» лошадь в храм…

По моей же специальности можно было работать в единственной в городе многотиражной газете «Великоозерский целлюлозник», которую также содержал комбинат.

Одним словом, можно было бы и дальше жить и работать в этом городке, принадлежащем целлюлозному монстру, но тогда надо было научиться врать. А осваивать эту немудрящую науку нам не хотелось.

Жена поэтому уже второй год работала в институте озероведения, в том городе, куда мы собирались переезжать, а я подрабатывал то инструктором по плаванию в прекрасном местном спорткомплексе с двадцатиметровым бассейном, принадлежащем комбинату, то грузчиком на продбазе…

Жена приезжала домой в пятницу вечером, вернее, почти уже ночью – ближе к полуночи, скорым поездом Москва – Владивосток, который стоял в нашем городе только одну минуту, а в областном, где она садилась – полчаса, стремя свой ход дальше с Запада на Восток, встречь солнцу.

В эти дни мы с сынишкой ходили ее встречать на маленький деревянный вокзальчик, в котором так уютно с дровяным потрескиванием топилась ровно выбеленная печь, и в котором, несмотря на его возраст, все еще было основательно и добротно. Построен вокзальчик был продуманно еще в начале века, когда к Великому океану прокладывали Великую транссибирскую магистраль.

Стоя на дощатом перроне, под бледно-сиреневым светом качающегося от ветра или от своих раздумий ржавого плафона с лампой, освещающей то раскидистый, весь в белом кипении, куст черемухи, то первозданную белизну снегов, на которых отражался манящий вдаль зеленый свет светофора, мы ждали «ночной экспресс», разговаривая обо всяких разностях, случающихся в жизни взрослого человека и ребенка.

Назад Наталья уезжала после обеда, в воскресенье, чтобы через четыре часа пути очутиться в другом, большом, ярко сверкающем огнями городе… И сынишке, да и мне тоже, явно не хватало времени для общения с ней; поэтому вечерами в пятницу и субботу он из последних сил боролся со сном, чтобы подольше побыть с мамой и поведать ей о своих нехитрых секретах.

В наше последнее лето пребывания в этом городе жена не приезжала на выходные дни домой, потому что находилась со своими японскими коллегами с озера Бива, в долгосрочной экспедиции на севере Великого озера, протянувшегося по сибирскому материку более чем на полтысячи километров. И мы с сынишкой жили в нашем большом и почти уже пустом доме одни.

…И как-то все так сложилось в тот день. И прогулка вдоль «нашего ручья», утром; и сбор грибов «в нашем Берендеевом лесочке», после обеда (в перерывах я занимался какими-то своими делами, а сынишка тихо сидел на крылечке и смотрел на уже побеленные вершины гор и на их разноцветную яркость); и ощущение близкой осени; и какие-то очень грустные сумерки и рассуждения сынишки о том, что вот, в другом городе у нас не будет всего этого – ни «своего лесочка», ни «своего ручья» – и что друзей у него больше, таких хороших, как здесь, тоже не будет и что это его первые в жизни, но последние в этом городе каникулы.

Одним словом, когда я жарил нам на ужин грибы с картошкой, предварительно отварив их как следует, а он молча сидел за столом у меня за спиной и безучастно смотрел в темное оконное стекло, отражающее его грустное лицо, разразилась гроза!

Внезапно и оглушительно ударили первые раскаты грома!

Грохот был так силен, что оконное стекло жалобно задребезжало. Сверкнула бледно-фиолетово-оранжево-зеленая, со множеством быстрых, разной длины ответвлений, молния, чем-то неуловимо похожая на праздничный букет цветов.

Во внезапно наступившей тишине, когда первые, самые близкие и самые сильные, раскаты грома стихли, а по стеклу весело и быстро затарабанили крупные капли дождя, я услышал за своей спиной тихий скулеж.

В недоумении (поскольку никакой живности у нас в доме тогда не водилось) я оглянулся и увидел, что «мой храбрый малыш», которому я еще сегодня днем, когда мы собирали грибы, рассказывал про американское озеро Мичиган, на котором рыбачил мальчик Эрнест, ставший впоследствии великим писателем Хемингуэем, и про то, как он ездил со своим отцом-врачом в индейский поселок, и как его отец там принимал у индианки роды, тихо плачет, растирая своими кулачками по щекам вместе с грязью обильные слезы, которые он тщетно пытается скрыть от меня.

– Ну чего ты, Димыч?

Я подошел к нему и посадил его к себе на колени.

Растительное масло, в котором жарилась картошка, потрескивало, как электрический разряд, словно малюсенькая гроза переместилась в наш дом.

Он прижался ко мне всем своим вздрагивающим тельцем и, уткнувшись лицом в мою грудь, продолжал тихо, иногда со всхлипом и вздохом, плакать, не отвечая на мой вопрос. И слезы у него были такие горячие, что я вскоре почувствовал их влажное тепло через рубаху.

– Ну перестань, Дима… Чего ты? Грозы испугался?..

– Знаешь, папа, когда мама вернется из экспедиции, мы ее больше никуда не отпустим! – решительно заявил он. – И бабушку – тоже, ладно?

– Ну конечно, не отпустим. И бабушку к себе позовем. А скоро и вообще все вместе жить будем все время, – сказал я, гладя его по голове.

В это же время в районе Нижне-Ангарска, расположенного на севере Великого озера, где и вызрела гроза, огромные холодные мощные волны хлестали по корпусу (словно отвешивая полновесные пощечины то одному, то другому борту) научно-поискового судна «Ученый», на котором в это время находилась и «наша мама».

Винты судна работали на полную мощь, но оно очень медленно (как во сне, когда изо всех сил стараешься убежать от преследователя, но едва движешься вперед) продвигалось к спасательному мысу «Толстый», за которым безразличная, все сокрушающая злоба волн была бы уже не так страшна.

– Давай, папа, уж скорее уедем отсюда, что ли, – сказал он, почти перестав плакать и икая.

– Уедем, уедем… Вот как только все упакуем как следует, так и в путь!.. А сейчас иди мой руки. Будем ужинать. А потом я тебе почитаю.

Вот тогда-то