к старым книгам и журналам, благодаря которым он отчасти делает выводы об обветшании материи, замедлении времени и вырождении мира. Вместе с тем приведенная выше цитата служит и отсылкой к романтическому канону в целом, где часто возникают фигуры поэта с истинным зрением и узника в темнице672. Как видим, образ, лишь косвенно связанный с темой зрения и мотивом слез, тем не менее вплетается в мотивную структуру романа.

В романе «Защита Лужина» (1930) слезы и плач играют существенную роль в сложной мотивной структуре и работают на создание таких граней в образе главного героя, которые отчасти также сопряжены с романтическим каноном. Лужин – один из набоковских персонажей-«художников», который воспринимает окружающий мир сквозь свою призму. В случае с шахматистом, как и в ряде других произведений, это восприятие сводится к искаженному преломлению. Лужин остается инфантильным и аутичным взрослым, лишенным способности вступать в отношения с другими людьми, а затем в некотором смысле впадает в детство, когда волей автора узор его судьбы образует всё новые повторы ситуаций из прошлого, связанных с шахматами. В описании маленького Лужина слезы, как и их отсутствие, дополняют характеристику героя. Так, чтобы не ехать в город и в гимназию, не выходить из своего замкнутого мирка, маленький Лужин сбегает со станции через лес обратно в усадьбу: он

плакал на бегу… <…> Наплакавшись вдоволь, он поиграл с жуком… и потом долго его давил камнем, стараясь повторить первоначальный сдобный хруст…673

Представляется, что здесь вводится штрих в «историю болезни» Лужина как аутиста с неадекватными реакциями, абсолютно равнодушного к боли и слезам других живых существ. Впоследствии Лужин, даже став взрослым, неоднократно будет оставлять без внимания чужие слезы или пугаться их. Взрослый Лужин смеется до слез или умиляется до слез, но практически не умеет плакать от горя – лишь в исключительных случаях: когда объясняется в любви и когда возвращается к детским переживаниям и заново проигрывает сцену побега в лесу: «Он тяжело опустился, присел, очень уж запыхался, и слезы лились по лицу»674.

Как и в «Короле, даме, валете», фигура отсутствия слез несет смыслообразующую нагрузку: Набоков неоднократно и последовательно подчеркивает, что и во время истерик дома, и во время школьной травли мальчик Лужин не плачет, однако его голос, как и голос Драйера, наводит окружающих на мысль о слезах:

Но изредка происходило ужасное: вдруг, ни с того ни с сего, раздавался другой голос, визжащий и хриплый;

…сосед по парте… тихо и удовлетворенно говорил: «Сейчас расплачется». Но он не расплакался ни разу… даже тогда, когда в уборной… пытались вогнуть его голову в низкую раковину675.

Поведение героя противопоставляется естественным человеческим реакциям родителей и тети Лужина – они свои утраты оплакивают: «[Лужин] рассердился, что нельзя посидеть в тепле, что идет снег, что у тети горят сентиментальные слезы за вуалью»676. Кроме того, как и манекенообразный Франц, Лужин-младший не сразу способен отличить смех от слез. Когда умирает его мать, он слышит не рыдания отца, а нечто, похожее на хохот:

А через несколько дней после этого, рано утром, он услышал – отец быстро приближается к его спальне по коридору и как будто громко хохочет. Отец вошел, протягивая, словно отстраняя от себя, бумажку – телеграмму. Слезы лились у него по щекам, вдоль носа, как будто он обрызгал лицо водой, и он повторял, всхлипывая, задыхаясь: «Что это такое? Что это такое? Это ошибка, переврали», – и все отстранял от себя бумажку677.

В главах, где Лужин появляется уже взрослым, слезы и рыдания, с одной стороны, подчеркивают его инфантильность и слабость, в силу которых невеста, а затем жена становится для Лужина материнской фигурой и уже в этом качестве воспроизводит повторы ситуаций из его детства (как и мать, она на протяжении всего романа остается безымянной, что дополнительно подчеркивает перекличку между двумя женскими персонажами). С другой стороны, слезы как влага и слезы как физиологическая реакция намекают на другую влагу и другую физиологическую реакцию, а именно – сперму и эякуляцию. Рассмотрим две сцены, где Лужин объясняется с невестой. В первой сцене он приходит к ней в номер, чтобы сделать предложение, и, сбившись, бурно рыдает. Во второй – невеста навещает его, он пытается ее обнять, затем внезапно отпускает, озадачив девушку резкой переменой в поведении. Эти две сцены перекликаются между собой, не слишком далеко разнесены в пространстве текста (обе относятся к главам, где действие происходит в санатории) и симметричны, как крылья бабочки. В обеих Лужин занимает одинаковую позу – сначала он сидит на стуле, затем резко меняет поведение и внезапно успокаивается. В первой сцене:

«…должен вам объявить, что вы будете моей супругой, я вас умоляю согласиться на это», – и тут, присев на стул у парового отопления, он разрыдался, закрыв лицо руками; потом, стараясь одну руку так растопырить, чтобы она закрывала ему лицо, другою стал искать платок. <…> «Ну, будет, будет, – повторяла она успокаивающим голосом, – взрослый мужчина, и так плачет»678.

Во второй, симметричной сцене:

Лужин, подъехав к ней вместе со стулом, взял ее за талию трясущимися от нежности руками и, не зная, что предпринять, попытался ее посадить к себе на колени… прижимая ее к себе и прищуренными глазами глядя снизу вверх на ее шею. Лицо его вдруг исказилось, глаза на миг потеряли выражение; потом черты его как-то обмякли, руки разжались сами собой, и она отошла от него, сердясь, не совсем точно зная, почему сердится, и удивленная тем, что он ее отпустил. Лужин откашлялся, жадно закурил, с непонятным лукавством следя за ней679.

Здесь уместно вспомнить, что из‐за диктаторского попечения Валентинова, своего шахматного импресарио и злого гения, Лужин очевидно остается девственником.

Наконец, у [Валентинова] была своеобразная теория, что развитие шахматного дара связано у Лужина с развитием чувства пола… и, боясь, чтобы Лужин не израсходовал драгоценную силу, не разрешил бы естественным образом благодейственное напряжение души, он держал его в стороне от женщин и радовался его целомудренной сумрачности680.

Даже уличную проститутку юный или взрослый Лужин видел лишь издалека и запомнил смутно.

Если в первой сцене с невестой слезы выполняют роль средства эмоционального облегчения, то во второй вместо рыданий Лужин переживает физиологическую реакцию на близость невесты, которую они оба не могут расшифровать. Лужин, цитируя набоковское стихотворение «Лилит», «мучительно