Пришел Мацу к своему драгоценному цветку, скрипя зубами. Мол, так и так. Выжил твой достопочтенный отец и снова впал в доверие в воинской столице. И если ты вернешься к нему, то станешь ему единственной наследницей. И холить тебя там будут, и лелеять. А твой верный Мацу сможет спокойно сдохнуть в каком-нибудь поединке. Твой Мацу сможет тебя спокойно отпустить. Молча и без каких-либо упреков.

Взглянула девушка в глаза любимому, серьезно и твердо вдруг взглянула, как настоящая дочь самурая:

— Знай, любимый, что я давно уже решила и слова своего не отменю — я твоя жена. Не чья-нибудь, а твоя.

— Я — воин и, быть может, до старости с тобой не доживу, — ответил горько тот, — А что ты будешь делать одна? Уж лучше бы сейчас вернулась к отцу. Все-таки, ты — его родня. Если не из родственной любви, то хоть из чувства вины он должен позаботиться о своей кровинке.

Горько усмехнулась Кику:

— Отец недолго горевать будет. Дадут ему какую-нибудь дочь сегунской родни или слуг — и преспокойно женится. Будет у него новая семья и новые наследники. Прежних-то он не больно-то и берег. А твои слова — я знаю, сказал ты их, скрепя сердце, лишь только подтверждают, как я тебе дорога.

И с год еще были они вместе, два одиноких странника на узких дорогах в дальних провинциях. Два одиноких нищих странника, но таких счастливых!..

Но время играет в свою долгую игру, передвигая черные и белые шашки. Время не щадит никого. По крайней мере, к одним оно бывает долго благосклонно, а кому-то в привычку жить несчастливо.

И раз в провинции, где остановились Мацу и Кику, сошлись два войска застарелых и непримиримых противников. Взвыли крестьяне, ожидая разрухи. А кто-то из войска одного некстати, а может нарочно — и то была злая усмешка судьбы — пришел выпить сакэ да собрать местные слухи. Едва взглянул воин с рассеченным шрамом лицом в лицо Мацу, как осклабился — признал. И оказалось, что одно из двух войск — то войско давнего друга Мацу и войско его бывшего господина. И вновь забурлила ожившая кровь в венах воина. Они и не говорили ничего, так только, молча выпили по нескольку чарок сакэ.

Вернулся Мацу к жене серьезный и молчаливый. Молча обедали они. А потом молча, изящно, пили чай. Взглянула лишь коротко Кику на своего любимого мужчину, размешивая зеленый чайный порошок в чаше венчиком из бамбука. Погрустнела на миг, губу закусила, а он, погруженный в думы, и не заметил ничего. И молча, с непередаваемым изяществом, налила в чашу с зеленой смесью почти закипевшей воды и с поклоном воину своему смелому и молчаливому подала. Принял он чашу из драгоценных и тонких рук, чуть приподнявшись на коленях. Вернулся в прежнее положение, неторопливо чашу развернул узором к себе, чуть полюбовался на косую трещину с позолотой на сером, нарочно состаренным глазурью боку. Чая отпил. Чашу повернул. И неторопливо передал любимой своей супруге. Изящно и молча чашу приняла самурайская жена. Неторопливо, грациозным движением перевернула чашу рисунком к себе. И долго не отрывала взгляда от этой пробежавшей по чаше трещины, выполненной умелой гончарской рукой. И лишь потом спокойно и красиво пригубила горький-горький напиток. Медленно чашу развернула. Опять с поклоном супругу передала. Да стих сказала какой-то красивый. Он слов не разобрал в задумчивости своей, но улыбнулся ей, ее уменье красоту в словах и действиях творить, своей улыбкой награждая. Спокойный и тихий был тот вечер. Вечер накануне войны.

Он утром еще дольше, еще спокойнее одевался и еще суровей чем обычно свою катану сжал, прикрепляя. Сказал лишь:

— Я постараюсь вернуться, но ничего не обещаю.

— Хранят пусть тебя молитвы мои, — с улыбкой отвечала ему его жена, — Я верю, что мой воин будет сражаться красиво.

И проводила его спокойно. Лишь потом, когда затихли его шаги вдали, сжалась калачиком, плача и время от времени гладя свой живот. Не дело отвлекать любимого житейскими заботами. А с ней по-любому останется его душа. Их Мацукику сосною крепкой станет, долговечной или прекрасной нежной хризантемой расцветет…

Расположились два войска друг напротив друга. И несколько дней на подготовку прошли. И вот наступила последняя, такая звездная осенняя ночь. Стоял Мацу, на звезды глядя. Мечтал Мацу, чтобы не только на поле битвы успел оставить свой след. Но тут уж как боги рассудят, как боги решат. И вдруг, напрягшись, сжал рукоять верного своего меча.

— Давно гадаю, узнал ли ты меня? — сказал воин с лицом, рассеченным шрамом, к нему неспешно подходя.

— Да, помню, было какое-то дело у меня и одного болтливого сопляка, — криво усмехнулся Мацу.

— А коли помнишь, так давай и про дело вспомним того дня, — неторопливо враг извлек свою катану, — И пусть кто прав, а кто неправ из нас рассудят два клинка!

— Я рад, что сопляк научился сам вступаться за себя и решать свои дела, — расхохотался Мацу, но резко смех его затих, катану обнажая.

На песнь мечей сошлись другие самураи. И вражеские, и свои. И молча следили в тусклом свете звезд и костров, как сошлись два непримиримых врага. Да, битва будет поутру, но есть у воинов неотложные дела. Почетней вызвать на поединок давнего врага, чем в спину бить своего союзника в пылу сражения или после.

И потому, когда победитель спокойно вытер свой меч об одежду поверженного врага, ему никто не сказал ничего. И молча разошлись многие из свидетелей. А немногие оставшиеся запалили первый прощальный костер грядущего сражения.

Слабее хрупкой хризантемы оказалась коряжистая стойкая сосна…

* * *

Тэцу едва нашел сил, чтобы подняться на четвереньки. С трудом вспомнил свое имя и как сердился, когда отец звал его по имени и трепал по волосам.

Тэцу… «железо»… Дурацкое имя, за которое его дразнили и в детском саду, и в школе. А отец, когда маленький Тэцу жаловался, смеялся и говорил, мол, железо — это основа. Из нее можно сделать достойную лопату, чтобы возделывать красивый и плодородный сад или острый меч, который не согнется ни перед кем, будет слабых защищать. Да, железо — это просто металл, но зато оно — основа для чего-то большего. А кем он станет — уж сам пусть разберет. Отец ему свои мечты и интересы навязывать не будет.

Тэцу простонал, сжимая голову. Еще бы чуть-чуть… А тут еще и это странное, пронзительное и такое яркое виденье. И еще он вспомнил улыбку того мальчишки снизу. Тот всегда здоровался с Тэцу и всегда ему улыбался. А случись что — и рванет здание все. И тот дружелюбный мальчишка заодно. Нет, надо как-то не так. Надо по-честному сводить счеты с жизнью, никого в свои дела не впутывая.

И из последних сил поднялся молодой мужчина, судорожно цепляясь пальцами за подоконник. Как будто огромный валун поднял старый, скрипящий, расшатанный стул, едва замахнулся… и откуда только силы взялись?! И вышиб накрепко обклеенное скотчем окно. С минуту стоял, судорожно вдыхая живительный и такой вкусный свежий воздух, влетающий через ощерившееся стекло. Едва дошел до крохотной кухни, заметая следы.

«А может, не надо? — дерзко спросила едва очухавшаяся надежда, — Может, как-нибудь… оно… и пройдет?..»