У него вырвался лающий смех, но лицо осталось безжизненным, как Сухая Клешня.

— Ты, Вершитель — произведение врага Империи Стенвольда. И помогаешь ему изо всех своих хилых силенок. Хочешь, чтобы я тебя отпустил? Убить было бы куда проще. Я сам без колебаний всадил бы нож в горло даже такому неполноценному вражонку, как ты, но из тебя, на твое счастье, еще можно выжать какую-то информацию.

— А потом? — Чи принудила себя встать. — На что мне потом надеяться?

При слове «надеяться» он опять засмеялся… и Чи бросилась на него.

Она сама не знала, как это вышло; как видно, она в тот момент до конца поверила, что никакой надежды у нее больше нет — все равно пропадать. Она сорвала кинжал с его пояса, свободным кулаком двинула Тальрика в челюсть и отвела руку назад для ножевого удара.

Он вцепился в ее запястье. Оба закачались туда-сюда в борьбе за клинок, но Тальрик был гораздо сильнее. Вздувая мускулы на голых руках, он скоро опять вдавил ее в стену. Нож выпал и звякнул об пол, а пальцы Тальрика впились в ее горло, куда он так мечтал всадить сталь.

Чи ждала смертельного разряда, но его не последовало. Тальрик, миг назад бывший на грани срыва, полностью овладел собой. Открыв глаза, она увидела, что он улыбается. Его близость, его физическая мощь отняли у нее всякую волю к сопротивлению.

— Вот и хорошо, — тихо, почти шепотом сказал он. — Любопытно, на что ты рассчитывала? За дверью часовые, весь дворец начинен солдатами. Это имперский город, Вершитель. Надеяться абсолютно не на что даже в маловероятном случае моей гибели.

— Может, только на это я и надеялась, — прохрипела она, видя в его глазах нечто новое — не уважение ли?

— Одна маленькая надежда у тебя все-таки есть. Лишняя живая рабыня для Империи может быть предпочтительней лишней мертвой жуканки.

— Угрозы… опять угрозы, — пролепетала Чи.

Он неожиданно отпустил ее, подобрал нож с пола и спрятал в ножны.

— Ты права, — сказал он совершенно спокойно, как будто Чи и не думала на него покушаться, а он сам не разносил в щепки стол. — Угрозы от частого применения теряют свою остроту. Сейчас ты отправишься в камеру, а в следующий раз угроз больше не будет, обещаю тебе.

Сальма беспокойно метался во сне, и Чи тоже попыталась забыться.

«Завтра за меня возьмутся всерьез, — думалось ей. — Надо быть сильной».

Сможет ли она выдержать имперские пытки? «Ну еще бы… с твоей-то волей, с твоим героизмом», — издевалась над собой Чи.

Уснуть ей, конечно, не удалось. Она сидела, обняв колени, и ее пробирала дрожь. Новый день, обозначенный сменой часовых, ее не порадовал, тюремная еда не пошла в горло. Как только стемнеет, за ней придут.

Сальма бубнил что-то утешительное — слова, пустые слова.

Пришли за ней в итоге не ночью, а днем. Палачи Империи не таятся во мраке, а работают в обычные часы, как и все. Сальма хотел помешать стражникам, но его, при всей невозможности улететь из запертой камеры, так и держали скованным, освобождая лишь на считанные минуты пару раз в день. Когда он ударил солдата плечом, его повалили на пол и стали пинать ногами, пока вступившая в драку Чи не отвлекла внимание на себя.

Повели ее на этот раз не наверх, а дальше по коридору, мимо других камер с зарешеченными глазками в дверях — одни были открыты, другие заперты. В одном помещении со сплошной решеткой на месте двери стояла, держась за прутья, местная уроженка.

В самом конце была еще одна дверь, без глазка. Чи уперлась, но солдаты скрутили ей руки и втащили внутрь.

Сначала ей показалось, что это мастерская механика: там стоял верстак, выщербленный от многолетней работы, с выемками для тисков по краям. Она поняла свою ошибку, лишь когда ее бросили на этот самый верстак и стали пристегивать; тогда она закричала и забарахталась так, что солдаты с трудом удерживали ее, а пряжки ремней затягивал кто-то третий.

И все-таки это был верстак, а над ним, на подвесках, всевозможные инструменты: сверла, плоскогубцы, напильники… все как в обычной механической мастерской, с той разницей, что обрабатывали здесь не металл. Как ни боролась Чи, ремни затягивались все туже.

Биржа Хокиака по-прежнему находилась там, где сказал Стенвольд: на восточной площади, в самом укромном ее углу, и сидел в ней по-прежнему сам Хокиак.

Это был самый старый скорпи, известный Стенвольду, — возможно, самый старый из всех. У них дома, в пустыне, до такого возраста доживали разве что те, кто занимал в племени особое положение, Хокиак же был обязан своим долголетием тому, что вовремя оттуда ушел. Даже в те времена, когда Стенвольд с ним познакомился, он был уже слишком стар, чтобы возвращаться домой. Теперь он совсем одряхлел: восковая кожа висела складками, ярко-желтые глаза потускнели, широкий скорпийский костяк заплыл жиром, морщины на голой груди перемежались старыми шрамами. Культя на месте одной клешни больше не отрастала, резцы гнили во рту. Сидя на плетеном стуле, он курил и порой таскал из коробки обвалянных в сахаре насекомых.

У биржи дела явно шли лучше, чем у ее хозяина, В тесной комнатушке, куда протиснулись Стенвольд с Тото, штабелями стояли ящики; пахло здесь специями и тем самым табаком, который курил Хокиак. Работники — два мушида, ровесники Тото, и миннская девочка лет тринадцати — открывали ящики, вносили их содержимое в накладную и приколачивали крышки на место. За работой надзирал арахнид, по виду такой же старый, как сам Хокиак. Тощий, как скелет, он сохранил один седой длинный волос и аристократические замашки.

— Стенвольд, это же воровской притон, — прошептал Тото. Он был совершенно прав: большинство товаров, которые висели здесь на стропилах или торопливо паковались у них на глазах, ввозились нелегально со всех концов света — а в задней комнате, как было известно Стенвольду, лежала настоящая контрабанда.

— Наш друг Хокиак как был спекулянтом, так и остался, — тихо ответил жукан, — но люди, которых мы ищем, имеют тесные связи с контрабандистами.

— Не стойте на пороге, пыли напустите, — неожиданно звучным басом сказал хозяин. — Либо туда, мастер жукан, либо сюда.

Стенвольд закрыл дверь за собой, Тото боязливо прилип к нему.

— Как насчет работенки для странствующего механика с подмастерьем, а, мастер скорпи?

— А что ты умеешь? — Хокиак сощурил слезящиеся глаза. — Для хорошего механика дело всегда найдется. Рекомендации есть?

— Есть один старый-престарый скорпи, который мог бы за меня поручиться. Хокиаком зовут — может, знаешь?

Хокиак прищурился еще больше.

— А, чтоб тебя… ты, что ли? — Он поскреб уцелевшей клешней кожу на горле, а старый арахнид взялся за кинжал — на всякий случай. — Стенвольд Вершитель? Да нет, не может быть. Вершитель давно уж помер.

— Если кто из нас и зажился на свете, так это ты, — любезно ответил Стенвольд. — Я и не чаял, что найду тебя здесь.