34–35 годов в Москве. Период «Летатлина»! Собрание в Доме Герцена, устроенное Скосыревым. Летчики-испытатели, военные авиаконструкторы… Горячий спор, авиаинженеры, улыбаясь и любуясь даже «чудаком», уверяют Владимира Евграфовича, что они с полным благожелательством «продували» «Летатлин» в авиатрубе и он не имеет летных качеств. «Я не верю в Вашу трубу», — довольно зло огрызался Татлин!

Я никогда не видел его таким! Это был его закат!

Спор, жалкий и злой спор самоучки с подкованными современной техникой инженерами, как-никак учениками и сотрудниками Туполева. Спор деревенского знахаря с врачами, вооруженными кардиографическим аппаратом и рентгенным просвечиванием.

Летатлин не полетел… Я бы хотел, чтобы он полетел, почему бы человечеству и не подарить нового гения… Живописца, рисовальщика не было, тут меня не надуешь…

Да и не поверю я никогда, чтобы «гений живописи» в расцвете сил 20 лет не притрагивался к холсту. Не чувствовал к изображению никакой потребности, а все мастерил и мастерил что-то! Этого не бывает! Рисовать — такая же потребность, как петь прирожденному певцу, как закружиться, завертеться в танце танцовщику. Это потребность биологическая, порождение крови!

«Контррельеф»! Какое слово величественное и в своей нелепости и в своей безграмотности. Рельеф это система выпуклостей, выступающих форм. «Контр» — это «против» по-французски. Значит, это, по логике, плоскость, некая гладкость, антивыпуклость! Но иностранщина этого слова понравилась! «Закон ерунды», не открытый еще в логике!

Тут я должен сделать некоторое отступление от бытописательных записей и сесть в «сани искусствоведа» и поехать по некоторым ухабам.

Или искусствоведение — кликушество на паперти некоего «Храма Искусства». Мне нравится, и все тут! Ах! Тебе не нравится? Тогда ты еретик, предадим тебя анафеме! В нашу эпоху искусствоведение все время сбивается на эту позицию. Или искусствоведение, если и не точная наука, то все-таки имеет некую «научную подцветку»! А в таком случае необходимо факты, рассматриваемые этой наукой, располагать в какой-то зависимости друг от друга!

Когда я смотрел на первый татлинский «Контррельеф», мне почему-то не то показалось, не то почудилось, что каким-то боком, какой-то кустарщиной-самоделом он походит на украинскую бандуру.

Так, какой-то мирный, благостный музыкальный мотив, полный вечернего света и покоя, под влиянием сатанинского гения Паганини превратился в некую злую чертовщину, корежущую душу и насылающую отчаяние! Но в чем-то он сохраняет какие-то «следы», заглушенные лады этого неискореженного мотива.

Так и мне показалось, что эта кустарная бандура, содеянная людьми с благостными и добрыми душами, носящая «отсветы» форм природы, природы доброй, питающей, ну, положим, она похожа на какие-то тыквы, початки кукурузы, дыни, — превратилась вдруг в злую насмешку над всем, что возможно любить в этом подлунном мире!

Искореженное, изломанное существо, злобное проклятие этой самой желтой вкусной ароматной дыне!

Как хорошо Гюго описывает арго, мне бы позаимствовать эти слова и образы. Эти слова арго он сравнивает с ядовитыми пресмыкающимися гадами! Но гады это ведь тоже еще жизнь, а не сухая искореженная железка с сухими опилками, вознесенная на пьедестал и требующая преклонения! Это пострашней «гадов»!

Я совершенно уверен, что этой «форме» генетически предшествует некая другая форма, которую мы не видели, то есть что существует некий опус № 1, а «Контррельеф» — это опус № 2!

У Пикассо есть живописный опус «Разложение скрипки»! Изображены детали скрипки, как бы разрезанные и перепутанные! А что если русский человек, доходящий во всем до конца, добыл какую-то скрипку, да и стал ее разрезать да перепутывать. Разрезал тоненькой пилкой по диагонали, перевернул верхнюю часть и всунул в нижнюю, в бок влепил деку, перепутал все струнами и получил некую ерундовую штуковину, физически ощущаемое, воплощенное в реальность, невесомое понятие «галиматья»! Разложение скрипки было событием в те годы, не может быть, чтобы Татлин, в какой-то мере преклоняясь и «учась» у Пикассо, не воплотил его замысел не в живописи (это было бы простым подражанием), а в мире вещественных реальностей!

Я совершенно уверен, что генетический путь такой. Живописное произведение «Разложение скрипки» — разложение или разрушение скрипки реальной, вещественной и, далее, еще более абстрагированное: «Контррельеф», который уже не нес никаких воспоминаний, никакого следа существующей в реальном мире формы!

Напрасно некоторые думают, что Пикассо — «породитель» нового.

О Дега, о Пюви де Шаванне я писал, а о Моралесе писали другие. О «лотрековском» периоде всем известно. Почти все, что делал Пикассо, имеет на себе тавро чужих имен! Пикассо не может ни на чем остановиться… он должен кидаться на все новые и новые питательные объекты…

Когда появились итальянские футуристы — очередь дошла и до них…

У Северини и еще кого-то, не помню, появилась идея разложения органической формы, появились мелкие частицы целого… Маленькие элементы сложного впечатления от современной улицы.

Все мелькает… Отдельные маленькие «кадрики»! Женский глаз, туфли, деталь дома! Но у Северини «разложение» выражает сложный зрительный комплекс, который он раздробляет на мелькающие малюсенькие детали. Пикассо, Брак, Леже перенесли опыт Северини на один предмет.

В ту эпоху было много художников, которые с благоговением воспринимали каждое слово, доходящее к ним с Запада. Эти слова воспринимались как скрижали новой религии. Сергей Эйзенштейн был, очевидно, из них!

И вот свершилось чудо. Сомнительная ерунда, неудачный эксперимент в области одного искусства, перенесенный на другую почву, включенный в другой строй, дал весьма убедительные результаты.

Эта раздробленность мелких фактов. Мелькание кадриков, совсем как у Северини, в кино, в фотографии, а не в рисунке, где это было крайне спорно и неубедительно, дало невиданно убедительные результаты. Прием оказался «гениальным»!