– Кто же тебя содержит?

– Я же сказала: я работаю.

– Ты одна все обеспечиваешь?

– Обеспечивать – это полбеды, труднее всего – одиночество. Ох, Парванэ, ты себе представить не можешь, как я одинока! Хотя у меня полно дел и нет ни минутки свободной, я все время чувствую себя одинокой. Как я счастлива, что наконец-то нашла тебя! Ты мне так нужна… Расскажи теперь ты: ты счастлива? Сколько у тебя детей?

– У меня неплохая жизнь, – ответила она. – Две дочери: Лайле восемь, а Лалех четыре. И муж неплохой – мужчина, как все. И я привыкла к жизни в Европе. Но теперь, когда отца не стало, я не смогу снова оставить маму, тем более что у моей сестры Фарзанэ двое маленьких детей и она занята своей жизнью. На сыновей же в старости рассчитывать не приходится. Наверное, нам придется вернуться и жить здесь. Хосров, мой муж, и так уже подумывал о возвращении.

Нам с Парванэ о стольком нужно было поговорить, что в один день мы никак не могли уложиться. Нам требовалось много долгих дней и ночей. Она пригласила меня с мальчиками к себе на пятницу, на весь день с ночевкой. Какой это был прекрасный день! Так много я за всю жизнь не говорила. Ни время, ни расстояние не разрушили нашу дружбу. Нам с ней по-прежнему так хорошо было друг с другом, так свободно, как ни с кем другим. Я никогда не умела откровенничать, а необходимость скрывать дела Хамида приучила меня к еще большей сдержанности. Но Парванэ я могла допустить в самые тайные уголки своего сердца. Я вновь обрела подругу и уж больше я ее не потеряю!

Мне повезло: для ее семьи возвращение в Иран было уже решенным делом, Парванэ вернулась в Германию совсем ненадолго и вскоре вместе с семьей переехала в Тегеран. Ее муж и здесь продолжал свое дело, а Парванэ устроилась на полставки в Общество ирано-немецкой дружбы. У меня появился еще один покровитель: Парванэ рассказала обо мне мужу, он был тронут моими несчастьями и почему-то счел себя обязанным заботиться обо мне и моих сыновьях. Наши дети сдружились и хорошо играли вместе. Парванэ все время что-то для них затевала, водила всех вместе в кино, в бассейн и в парк. Лица моих сыновей уже не казались такими печальными: вернулась детская вера в счастье, а то мальчики совсем было почувствовали себя заброшенными, когда Фаати родила дочь и уже не могла возиться с ними.

Так прошел еще год. Мы вновь добились регулярных свиданий, и каждый месяц я с мальчиками ездила к Хамиду. Но после таких визитов они с неделю приходили в себя: Масуд затихал и грустил, Сиамак, напротив, был возбужден и неуправляем. А Хамид с каждым разом заметно старел.

Я добросовестно посещала университет и в сессию всегда сдавала несколько предметов. Теперь я занимала официальную должность в своей организации, и хотя еще не получила диплом, работа у меня была уже на более высоком уровне, довольно сложная. Господин Заргар по-прежнему присматривал за мной и с полной уверенностью давал мне все более ответственные поручения. С господином Ширзади мы стали близкими друзьями. Характер у него был несчастный – сварливый, вспыльчивый, порой вплоть до споров и ссор, после которых он чувствовал себя хуже, чем те, на кого он набрасывался. Я пыталась смягчить его глубочайшее разочарование во всем, убеждала, что врагов у него нет и что люди многое говорят и даже делают просто так, без злого умысла. Но он возражал: “Страх изгнал веру, и единственной моей возлюбленной осталась подозрительность”.

С людьми он всегда чувствовал себя неуютно, не присоединялся ни к какой компании, в любом событии прослеживал извивы интриг, каждый в его глазах был наемником, платным осведомителем режима. Коллеги относились к нему неплохо, но он предпочитал держаться от всех в стороне.

Однажды я спросила его:

– Неужели вы не устали от одиночества?

И выслушала в ответ одно из его стихотворений: он стал другом печали и возлюбленным одиночества, отчаяние его вечно, как солнце, и бездонно, как океан.

Однажды господин Заргар шутливо заговорил с ним:

– Полно! Стоит ли все принимать близко к сердцу? Не так уж плохи дела. Ни одно общество не свободно от проблем. Все мы чем-нибудь недовольны, однако не делаем гору из стога сена и не проводим все время в скорби.

Господин Ширзади ответил стихотворением о том, как никто не может его понять.

Вскоре он насмерть разругался с генеральным директором, выскочил из его кабинета, с грохотом захлопнув за собой дверь. Все собрались вокруг, стали его уговаривать.

– Полегче, – советовал кто-то. – Это же правительственное учреждение, а не дом вашей тетушки, приходится иногда и потерпеть.

Господин Ширзади прокричал в ответ стихи: он не поддастся, ни перед кем не склонит голову.

Вмешалась и я:

– Прошу вас, господин Ширзади, успокойтесь. Не можете же вы просто взять и уволиться. Вам нужна работа.

– Не могу больше! – сказал он.

– Что же вы будете делать? – спросила я.

– Я должен уйти. Уйти отсюда…

Но он не только ушел с работы – он вскоре покинул страну. В тот день, когда господин Ширзади пришел за своими вещами, он попрощался со мной и попросил:

– Передайте от меня поклон вашему мужу-герою!

И он поручил мне прочесть Хамиду стихотворение о том, как расправляются с теми, кто говорит правду.

С уходом господина Ширзади на работе вновь воцарился покой. Даже господин Заргар, неплохо относившийся к господину Ширзади, под конец уже с трудом его терпел. Но я не забыла Ширзади, его глубокую скорбь, страдание, в котором он жил, – я делала все, что в моих силах, лишь бы мои мальчики не выросли такими же разочарованными и ожесточенными, каким был он.

Я старалась, чтобы у нас дома не замер смех. Придумала конкурс анекдотов: кто расскажет свежий анекдот, получает приз. Мы передразнивали, изображали друг друга: я учила сыновей смеяться над собой, над своими проблемами и недостатками. Мы пробовали говорить с разными акцентами. Я уговаривала мальчиков петь, включать погромче стерео или радио, когда передавали музыку, выбирать такую музыку, под которую можно и сплясать. По вечерам, хотя я уставала так, что еле могла пошевелиться, я затевала игры, я щекотала моих малышей, пока они не закиснут от смеха, и мы дрались подушками перед сном. На это тоже уходили силы, но я чувствовала: иначе нельзя. Нужно как-то разогнать мрачную атмосферу, нужно в эти считаные минуты додать сыновьям то, чего они не получают за долгие часы моего отсутствия. Главное – впрыснуть в них радость, чтобы они никогда не глядели на мир глазами господина Ширзади.

Меньше чем через год после свадьбы Фаати родила прехорошенькую девочку с голубыми, как небо, глазами. Она и назвала ее Фирузе – “Бирюза”. Мальчики полюбили ее, особенно Масуд – тот всегда готов был самозабвенно играть с маленькой. Муж госпожи Парвин умер, и она обрела свободу и покой, тем более что дом она благоразумно успела перевести на себя еще при его жизни. И все равно она доброго слова о нем не сказала и так и не простила все то, что он причинил ей в молодости. Зато теперь она много времени проводила с нами – присматривала за детьми, если я засиживалась допоздна на работе, делала почти всю работу по дому, так что у меня оставалось время отдохнуть и поиграть с детьми. В каком-то смысле госпожа Парвин считала себя виноватой в том, что моя жизнь сложилась именно так, как сложилась, и старалась помочь мне в моем одиночестве.