Садег-хан, муж Фаати, красивый, добрый и образованный молодой человек, происходил из культурной семьи среднего класса и работал бухгалтером в государственной организации. Богат он не был, “жил на одну зарплату”, как презрительно отзывался Махмуд, но Фаати была с ним счастлива, и нам с мальчиками он тоже нравился. Понимая, как Сиамак и Масуд нуждаются в отце, Садег-хан постарался сблизиться с ними, часто брал их с собой на прогулки или устраивал для них какие-нибудь развлечения.

Наша жизнь, можно сказать, вошла в колею. Работа мне нравилась, появились подруги, с которыми мы за обедом или в минуты, когда нечем было больше заняться, обменивались шутками и сплетнями, смеялись. Мы частенько обсуждали господина Ширзади, одного из руководителей отдела, который невзлюбил меня и придирался ко всему, что бы я ни сделала. Все считали его тонким человеком и прекрасным поэтом, но я от него ничего не видела, кроме враждебности и раздражения, так что старалась не перебегать ему дорожку и не давать повода для придирок. И все же он постоянно сыпал насмешками, ехидными замечаниями, намекал, что наняли меня благодаря личным связям, а так-то я для этой должности не гожусь. Подруги уговаривали меня не обращать внимания, дескать, такой уж у человека характер, но я не могла не чувствовать, что ко мне он расположен хуже, чем ко всем остальным. Я знала, что за спиной он называет меня “красоткой господина Заргара”. И я тоже невзлюбила этого неприятного человека.

– Уж на кого на кого, а на поэта он меньше всего похож, – говорила я подругам. – Больше на мафиозо. У поэта душа должна быть тонкая, а не состоять сплошь из высокомерия, досады и злобы. Да и стихи-то вряд ли его: засадил какого-нибудь несчастного поэта в тюрьму и под дулом пистолета заставил его писать стихи, чтобы их присвоить.

И все смеялись. Очевидно, моя болтовня в конце концов дошла и до господи Ширзади. Однажды он прицепился к нескольким незначительным опечаткам, разодрал десятистраничный отчет, над которым я немало потрудилась, и швырнул клочья мне на стол. Я сорвалась, закричала:

– Да что с вами такое? Только и ищете предлога, чтобы придраться к моей работе? Чем я вам навредила, за что вы мстите?

– Уф! Мне вы навредить не в силах, – прорычал он. – Я вас давно разгадал. Думаете, я такой же, как Заргар и Мотамеди, и сумеете обвести меня вокруг пальца? Я таких, как вы, хорошо знаю.

Меня трясло от гнева, резкий ответ уже готов был сорваться с моих губ, но тут вошел господин Заргар и спросил:

– Что происходит? В чем дело, господин Ширзади?

– В чем дело? – огрызнулся он. – Эта женщина не умеет как следует работать. Задержала отчет на два дня и подала его мне – ошибка на ошибке. Вот что бывает, когда нанимают неграмотную женщину лишь потому, что она смазлива и у нее есть связи. Расхлебывайте теперь последствия!

– Придержите язык, – оборвал его господин Заргар. – Это неприлично. Зайдите ко мне в кабинет, нам с вами нужно поговорить.

И он чуть ли не силой загнал господина Ширзади к себе в кабинет, подталкивая его в спину.

Я уронила голову на руки, изо всех сил стараясь не расплакаться. Друзья собрались вокруг и пытались меня утешить. Аббас-Али, уборщик – он всегда старался хоть немного помочь – принес стакан горячей воды и карамельки, и я вновь занялась делом.

Час спустя господи Ширзади вошел, остановился перед моим столом и, не глядя мне в глаза, кое-как выговорил:

– Виноват. Прошу прошения. – И тут же вышел.

В изумлении я оглянулась на господина Заргара, который остановился в дверях, и спросила:

– Что это значит?

– Ничего. Забудьте эту историю, хорошо? Таков уж он. Хороший человек с добрым сердцем, но в некоторых вопросах он принципиален и нетерпим.

– Почему же он нетерпим ко мне?

– Не лично к вам. Для него неприемлемо нарушение чьих-либо прав.

– Чьи же права я нарушила?

– Не принимайте близко к сердцу, – сказал господин Заргар. – Прежде чем мы взяли вас, он рекомендовал на повышение своего помощника, который только что получил диплом. Мы уже собирались оформить его на эту должность, но тут появились вы. Перед собеседованием с вами я обещал Ширзади, что просьба Мотамеди не будет иметь решающего значения. И все же я нанял вас, и Ширзади счел это несправедливостью. При его чувстве чести то, что он называет “фаворитизмом”, нестерпимо. С этого момента он сделался врагом и вам, и мне. Мотамеди он и раньше недолюбливал, потому что любое начальство вызывает у него заведомую неприязнь.

– А ведь он прав! – всполошилась я. – Я заняла чужое место. Почему же вы взяли меня?

– Оставьте это! Неужели я еще и перед вами должен объясняться? Я подумал, что тот соискатель с университетским дипломом легко найдет другое место. Неделю назад его в самом деле взяли на хорошую работу А вы, в ваших обстоятельствах, как бы устроились? Мне пришлось – за что приношу вам глубочайшие извинения – рассказать Ширзади о вашем муже. Не беспокойтесь, Ширзади – достойный человек. Между нами говоря, он и сам всю жизнь был не чужд политике.

На следующее утро господи Ширзади зашел ко мне в кабинет. Он был бледен, печален, глаза у него опухли и покраснели. Он постоял, неловко переминаясь с ноги на ногу, и наконец сказал:

– Поймите, я над собой не властен. Гнев всегда сильнее меня.

И он прочел свое стихотворение о том, как в его душе поселился гнев и превратил его в бешеного волка.

– Я дурно обращался с вами, – продолжал он. – По правде говоря, ваша работа очень хороша. Я с трудом отыскал в ней опечатки, в то время как начальство шлет нам распоряжения из двух фраз с сотнями ошибок.

С этого момента господин Ширзади стал одним из моих лучших друзей и защитников. В отличие от господина Заргара он живо интересовался политической деятельностью Хамида, спрашивал, к какой группе Хамид принадлежал и при каких обстоятельствах был арестован. Его напор, его страстное желание узнать как можно больше вынудили меня к откровенности, хотя мне вовсе не хотелось это обсуждать. Сочувствие сочеталось у него с неистовой ненавистью к режиму, порой он пугал меня своими вспышками гнева. Однажды, что-то ему рассказывая, я вдруг заметила, как он побагровел чуть ли не до синевы.

– Вам нехорошо? – встревожилась я.

– Да, нехорошо, – согласился он. – Но не беспокойтесь, со мной такое часто бывает. Вы понятия не имеете, что творится у меня в душе.

– Что же? – спросила я. – Быть может, и я чувствую то же, только не могу выразить это словами?

И он, как обычно, ответил мне стихами. На этот раз то был плач о множестве убитых в городе, а сам он – уцелевший – был обречен вовеки томиться по справедливой мести, как в пору поста в разгар жаркого дня томится человек по глотку воды.

Нет! Я, принявшая столь тяжкие удары, не ведала столь глубокой скорби – и столь яростного гнева. Однажды он попросил меня описать ту ночь, когда к нам явились с обыском. Я начала рассказывать – и вдруг он утратил власть над собой и, забыв всякий страх, громко прокричал стихи о злодеях, которые стаей злых псов рыщут по городу, а львов нигде не найти, львы пасутся с домашним скотом.