Чем-то даже красивой. Хотелось ею наслаждаться. Думать о потере. Жалеть себя.

Прошло немного времени – романтика исчезла. Тоска распоясалась и утопила меня в себе. Ничего красивого в этом не было.

Паноптикумы[13] и глиптотеки[14] собирались семь лет – половину всей жизни и три четверти сознательной. Их экспонаты уютно заполнили меня на всем диапазоне между полюсами жизненной значимости и умилительно-трогательных незначительностей. Неожиданно экспонаты перестали быть (а может, и никогда не были) изготовленными из воска и глины, превратившись в живую ткань, содеянную из плоти и крови во мне зеленоглазой золотоволосой девочкой. Ткань эта не укладывалась в память. Самовольно разбредалась по мыслям, снам, мечтам.

Почему так странно устроен человек? Почему зыбкое чудесное отражение Алёны спало̀ во мне, когда она была рядом, ждало момента, когда она уедет, чтобы обратиться в тоску, вину за безразличие к ней и пренебрежение.

Единственным оружием против тоски были письма. Регулярно, раз в неделю, я получал послание от Алёны. Я писал не по расписанию, но часто – два, а иной раз, три письма в неделю. Бывали случаи, отправлял два письма в день.

Первое время она лидировала в переписке, рассказывая о незнакомой мне жизни. Через некоторое время задавать тон стал я. Мы вернулись к нашему повседневному общению, каким оно было до разлуки. Мой мир сильно изменился с момента ее отъезда и я открыто без стеснений об этом писал. То, что я не смел сказать ей в глаза, легко и естественно укладывалось на бумагу. Алёна тоже не смущалась делиться чувствами. Это была единственная приятная особенность разлуки – сброшен страх открытости и откровенности. Я самозабвенно наслаждался незнакомым ощущением близости, которая не могла существовать, находись мы рядом.

Я компенсировал разлуку чтением, она путешествиями. Так письма и балансировали – две трети о себе, одна треть поддержание диалога, ответы и вопросы по содержанию последнего полученного сообщения.

Приблизительно через шесть месяцев после отъезда объемы ее посланий начали сокращаться, а через какое-то время уменьшилась и частота. Она коротко и казенно отвечала на мои вопросы, поддерживала диалог, но о себе писала все меньше. Постепенно перестала отвечать по сути моих писем. Безучастные безличные послания.

Многоцветные домики.

Исключительная чистота.

Замки и рыцарские турниры.

Вкусные копчености.

Обилие цветов.

Пунктуальность и аккуратность.

То, что было интересно вначале, стало раздражать. Я мог представить то, что она описывала, не видел только ее саму в этом описании, чужом и бесчувственном. Я не только не видел себя в ее письмах, я постепенно потерял и ее. Я ревновал ее к этим милым глупостям. Они отобрали у меня Алёну, заменили собой меня в ее глазах и мыслях. Если бы я не знал ее почерк, то предположил бы, что пишет кто-то чужой и даже не пишет, а списывает с путеводителей.

У меня появились сомнения, читает ли она мои письма. Я был вынужден начать сокращать количество посланий хотя бы для того, чтобы она не чувствовала давления и не мучилась обязанностью поддерживать переписку.

Сокращать объемы и частоту писем я все же не стал. Это было важной частью моего мира. Напротив, начал писать даже чаще, но перестал отправлять каждое второе письмо, а еще через месяц добавил к неотправленным и третье. Одно письмо уходило к ней, два последующих отправлялись в ящик письменного стола. Диалог в письмах сменился на дневник. Хотя формально я обращался к ней, в действительности письма были адресованы большей частью мне самому. Но независимо от того, к кому я обращался, они всегда были об Алёне.

«Сегодня в нашу аллею забрела Тетушка Чемп. Уверен, ты ее помнишь. Чемпионка мира по дезориентации на местности. Последний раз, когда мы пытались помочь ей отыскать дорогу домой, она замахнулась на нас палкой, и мы едва увернулись. Это была твоя идея – помочь. Благо она еле двигалась и не догнала. Как нам было обидно, но все правильно, как известно, добрые дела наказуемы. Мне хотелось расспросить ее, помнит ли она тебя. Но уж очень не хотелось бегать от нее опять. Она смотрела на меня с такой грустью, думается, с кем-то перепутала. Я попытался улыбнуться. В ответ она начала нервничать. Мне пришлось отвести взгляд и притвориться одиноким безобидным мечтателем. При этом не выпускал ее из вида боковым зрением. Она начала раздраженно двигаться в мою сторону. Через несколько шагов, к радости, забыла для чего. Остановилась. Начала грустный разговор сама с собой. Если бы она не забыла раздробить мне череп за неосторожную улыбку – я уверен, она думала, что смеюсь над ней – и настигла бы меня, скорее всего я бы предпочел ее палку, но не стал бегать. Это так оскорбительно, унизительно и даже смешно – бегать от убогой старушки, вооруженной палкой. Ты знаешь, я не люблю быть смешным. Интересно, что бы я делал, если бы ты сегодня оказалась рядом. Не обращай внимания – это я так… от тоски. Приятно представить себе, что каким-то волшебным образом ты вдруг оказалась рядом»

«Не припоминаю, чтобы когда-нибудь рассказывал тебе историю двух веток. Когда-нибудь напишу об этом рассказ и назову его «Баллада о Балансе». Мне только надо придумать хорошую концовку. Будут идеи, не сомневайся помочь. Однажды летом, когда мне было лет восемь, мы отдыхали в деревне. Я взобрался на дерево и довольно высоко. В этот момент неожиданно случился порыв ветра. Ногами я стоял на одной ветке, руками держался за другую. Каждая качалась по своей амплитуде и частоте, и меня болтало, как щепку на волнах в шторм. В некоторые моменты ноги задирались выше головы. Единственный способ не сорваться – удерживать тело в равновесии с обеими опорами – ни одна из них в отдельности не была прочна удержать меня. Если я перенесу вес на ноги, то ветвь снизу неминуемо обломится и тут же вслед за ней верхняя. Через несколько секунд стало ясно, что еще одна переменная угрожает моему благополучию – время. Попеременно дерево то снизу, то сверху подразнивало меня треском, предупреждающим, что, возможно, очень скоро даже двух веток станет недостаточно удержать меня на высоте. Ты хочешь знать, было ли мне страшно? Мне кажется, даже если и было, то где-то там далеко на заднем плане. Страх в тот момент был непозволительной роскошью. Мне кажется, что он появляется, когда исчезает выбор и вместе с ним контроль. У меня был выбор – я должен был по сантиметру перетащиться ближе к стволу, продолжая выполнять все другие требования выживания. Я