И теперь, когда в воду залезла, прикорнула и накатывает. Руки-ноги сводит, холодеют и немеют, хотя в реке сижу, что парует вовсю.

Сюда, до реки, я чуть не на нюх дошла, убитая совсем.

У воды останавливаемся, Серому тычу:

– Зыришь, вон, завал?

– Угу, – говорит уныло.

Потому что хныкал, как та девчонка, пока вниз лез, и сопел всё, пока сюда шли, и ща ещё невесел.

– Пойдёшь за него, а я тут буду. И попробуй только на меня зырить. Зеньки выдеру и сожрать заставляю, въехал?

– Пфф, – задирает нос, – что я голую девку не видел. Нашла чем удивить.

И уходит за камни.

Зырить будет, потому что балабол и слова не держит, но, надеюсь, не рассмотрит их.

Шрамы, похожие на гнойники, у меня на спине. У нас всех такие были. Пак говорил, что когда-то у нас были шипы, а потом их выдрали с мясом. Хорошо, что в мире Фила на теле Маши – ничего такого. А то бы я не помнила откуда да и хламиду ту красивую, в пол, не одела бы.

Теплая вода морит, плохое вылазит из тебя, утекает, как грязь. Легко так. Песни приходят. Хоть узнала, какие они – песни, а то бы так и прожила с песенной девственностью. Приходит одна, про крылья.

…кстати, где твои крылья,

которые нравились мне?

Мурчу под нос, громко, потому что плевать. Пусть стены слышат. Голос у меня ни к чёрту. Музыку, во всей красе, не даёт.

Усыпаю и сню до раздвоенного неба и марша куклёх.

Очухиваюсь, смываю сон, фырчу по-тотошкински.

И чую – самым копчиком – зырит!

Не Серый, тому слабо, он, придурок, кажется, уплыл там. Вытаскивать надо.

Тодор.

Нашел, значит.

Но не закрываюсь, не ору – зырит сквозь, а может внутрь меня. Его читающий взгляд – жуток и жёлт, даже тут, в полумраке. Одни только светуны и стараются, а то б – выколи глаз.

Ангелы пугали нас и тогда. Не будучи людьми. Мы потом поняли – человек самое страшное. А он щаз и человек, и ангел.

Бырррр!

– Война кукол с небом. Занятно.

Вылажу, он подаёт полотенце, что в сумаре таскаю, обматываюсь и зырю на него снизу – дылда та ещё!

– Думаешь, смогут?

– Куда им деваться… Хоть и куклы, а жить всем охота.

Отворачивается, машет мне рукой из-за спины:

– Пошёл ушлёпка доставать, а то разомлел. Опасно.

Киваю, спешно натягиваю чистое. Старое – комкаю и проч. Вернусь в Залесье, нужно другое добыть, на моём сейчас – одни дыры.

…сидим у костра. Жарим кого-то.

Серого потряхивает, Тодор тих, а я думаю про Вера и остальных. И про сильфиду, про розу. И про Тотошку – как он там? Кашалоты не сожрали? Они могут! А баба Кора, упрямая, как там? А Гиль – услышал ли Тотошку? Понял? Ждёт?

– Дежурить сегодня будешь ты, – отмирает, наконец, Тодор и кивает на Серого.

Тот аж подпрыгивает:

– А чё сразу я? Да и дежурный из меня – хилый.

– Не кочевряжься, – говорю. – Ты сможешь. Я верю.

– Ну, спасибо, верящая! – а сам скулить готов, вон, губёшка затряслась. Боягуз. В Залесье бы его задразнили.

– А некому больше! – нужно его настыдить, всегда пронимает! – Тодор только вычухался. Я – хоть и роза и драться вроде умею, но девчонка. Любая гадость меня быстро того!

– А меня – не того?

Мельтешит, нервный.

– Захлопнулись оба, – цыкает вдруг Тодор, вскакивает, вытягивается в струну и перчатку с правой руки тянет.

Мы на площадке приютились, в стороны от неё – ходы. И вот в одном из ходов – шуршит. Все громче.

Ёжусь.

Влипаю в стену, хочу окаменеть.

Они выходят, приостанавливаются, шепчутся и делают шаг в круг света. Настоящий ангел и …юница. С фотки, что была у Фила. Ирина, вот. Машкина завистница.

Серый присвистывает, хотя в ней, кроме глаз, и зырить не на что. А Тодору – пофиг вообще. Он только на ангела пыриться. Лыбу тянет, в зеньках – безумие.

Перчатку снял и уже вижу механическую лапу. Горит, когтистая.

И говорит ангелу, ласково так, но мурашки из-за этого голоса – табуном:

– Вот и свиделись, милорд.

А потом он прыгает, и реальность загорается синим.

Глава 16. Возвращая полёт

… кстати, где твои крылья,

которые нравились мне?

…бездна то ли окликает, то ли смеётся. Для пущей издёвки – красивым голосом Бутусова в голове.

Падаю больно.

Отшибает способность кричать и думать. Выбивает дыхание и, кажется, мозг, бездна наполняет изнутри тьмой. Словно пустой сосуд.

Перестаю существовать.

Тону.

И где-то в глубине, пульсируя, светится надежда: домой!

Не выходит.

Вот, возвращаюсь, и музыка в голове. Неуместная в кромешной тьме.

А та – ещё и издевается: где твои крылья? Нудит заевшей пластинкой.

Встаю по стене, ощупываю карман передника: тетрадь на месте. Съел, Стивен. Вот и думай, что я плохая и не люблю твоего брата. Проще же судить по себе.

Злорадствовать легче, отвлекает, не так жутко. Ведь мрак вокруг шевелится, вздыхает, шепчет. И если поддаться ему, обовьёт, утянет, проглотит.

Иду, как в вате, настолько плотная тьма.

Наконец, огоньки. Надежда становится ближе и материальнее. Двигаюсь быстрее. Выскочить на свет и в чьи-нибудь объятия – изживать страх.

Почти мчусь.

Скорее, к огням.

И полотно темноты расползается, прикрываясь вуалью полумрака. Уже видны очертания предметов: корявые стены подземелья, сталактиты и сталагмиты, что щерятся хищным зевом, тонкий каменистый мост через зияющую впереди пропасть.

Их замечаю не сразу.

Сначала они ощущаются сгустками мрака, зачем-то выползшими из углов. Только блестящие глаза – мои огоньки – говорят, что это существа.

Лишь потом вижу и клыки, с которых капает и дымится на камнях слюна, и кряжистые лапы, как вывороченные перекрученные коряги, с когтями в ладонь, и тела – бесформенные, студенистые, отливающие синевой.

Твари. Недобрые, голодные, тихо урчащие.

Ступаю медленно, осторожно, а всё вокруг дрожит. И я тоже.

Уже просчитываю, успею ли перебежать до пропасти и рухнуть в неё. Лучше умереть, чем достаться таким вот уродам на корм. Но ни путеводителя, ни подсказок опять.