друзьями. Она обещала более подробно развить свою мысль в письме.

— Вы не будете на меня сердиться, если я напишу вам?

— Сердиться? Что вы! Очень буду рад.

— Я непременно напишу...

Поезд шел вторые сутки; скоро последняя станция, а там недалеко и уездный городишко Ардатов, где находился наш полк.

— Тарбогатай, тарбогатай!..

Нас привели к штабу полка. Мы с узелками, с котомками остановились посреди улицы напротив канцелярии. На крыльце сидел писарь штаба с пушистыми усами и мирно беседовал с обступившими его новобранцами. Вид у прибывших был покорный и настороженный.

— Я по сорок девятой статье признан нестроевым, — говорил писарю красивый кудрявый парень. — У меня потеряно сорок процентов зрения.

— Ничего, — ободрял писарь, разглаживая усы. — И тебе найдется работа. Всем дело будет.

Но вот к нам подошел унтер в короткой гимнастерке с тремя новенькими нашивками.

— Становись! — громко скомандовал он. — Смирно! Что за базар? Слышали команду?

— Та мы ще не обучены...

— Разговоры! Встать по четыре! Эх, деревня-матушка, сено-солома, серая скотина, — сердито приговаривал унтер, пока мы неумело строились по четыре. — Шагом марш! Ать-два, ать-два! В ногу шагать!

Но в ногу ходить мы еще не умели. И унтер всю дорогу ругался.

— Погодите, я вас образую, — грозился он. А мы смотрели по сторонам, натыкаясь друг на друга.

Ардатов больше похож на деревню. Деревянные домишки, деревянные тротуары. Нас пригнали в лагерь, расположенный на берегу реки Алатыря. Распределили по пустым палаткам. Спать мы легли на голой земле. От холода ночью сбивались в одну кучу. На рассвете затрубил горнист...

— Вставай! — кричал дежурный. — Эй вы, маменькины сынки, разнежились?! Вставай...

Все бежали умываться к реке.

Вместо чая пили горячую воду. Кто не захватил кружку из дома, тот не успел напиться.

— Выходи на занятие!

Утро туманное, хмурое. От реки тянуло пронизывающей сыростью.

— Что, холодно? — кричал молодой краснощекий унтер. — Сейчас я вас согрею, сосунков. Бегом! Марш!

С километр бежали, задыхаясь и падая. На плацу остановились. От новобранцев, как от загнанных лошадей, валил пар. Разбили нас на взводы и отделения. Наш взводный командир — старший унтер-офицер Иван Васильевич Водовозов. Отделенный командир — ефрейтор Мутицын. Фельдфебель — Егор Евсеевич Гальченко, невысокий плюгавый мужичонка, по фигуре и по обличью напоминавший царя Николая Второго. Командир роты — прапорщик Байрачный — выделялся носом неимоверной величины, осыпанным пудрой. Командир полка — полковник Кондратьев — для нас лицо мифическое: мы его еще не видели.

Говорить нам отныне только «так точно», «никак нет», «не могу знать». Все приказания выполнять беспрекословно, а главное — «есть глазами начальство». Вот и все!

После группового и индивидуального обучения нас опять согнали вместе, и мы снова ходили взад и вперед по плацу, обучаясь петь на ходу песни. Но песни не получались. Мутицын выходил из себя:

— А, мамины дети! Не хотите? Я вам покажу! Направо, на гору бегом марш!..

Задыхаясь, бежали на гору.

— Кругом! Марш!

Под гору легче. Добежали до какой-то грязной лужи.

— Ложись!

Мы попадали в воду.

— А ты почему не лег? — накинулся Мутицын на белокурого неловкого парня. Тот молча последовал нашему примеру.

— Встать! Бегом на гору марш!

Второй раз подниматься вверх было труднее — кто-то не выдержал, свалился на землю. Стали падать и другие.

— Шагом марш! — скомандовал Мутицын. — Стой.

Едва переводя дух, мы остановились.

— Выучились песни петь?

— Так точно, господин ефрейтор, выучились! — крикнул мой сосед.

— Запевай!

— Сейчас, господин ефрейтор. Только дайте в себя прийти. Споем!

— Скорее бы на фронт! — шептал мне Рамодин. — Если так и дальше будет, я, пожалуй, не выдержу.

— Запевай!..

Пошла девка жито жать,

солдат снопики вязать, —

тонким голосом запел мой сосед.

Соловей, соловей, пташечка,

канареечка жалобно поет, —

подтянул весь взвод.

Ать-два, ать-два — горе не беда!..

— Сми-и-ирно! — разнесся вдруг какой-то дикий вопль по всему плацу. Все в испуге остановились.

Это приехал командир полка. Командир роты подошел к нему с рапортом.

— Вольно! Продолжать занятия!

Командир полка, мужчина с измятым лицом, с отекшими от перепоя глазами, очень был похож на уголовника из коллекции Ломброзо.

— Ты как шагаешь? — набросился он вдруг на Рамодина.

Тот стоял бледный, растерянный, не зная, что делать. По лицу его забегали желваки.

— Я не каторжник, будьте вежливее, — взволнованно сказал Рамодин.

У полковника глаза полезли на лоб и задрожала нижняя челюсть.

— Что-о? В строю разговаривать? Как ты смеешь?.. Ты кто такой? Почему светлые пуговицы? На два часа под винтовку его, негодяя. С полной выкладкой!

В обед, когда мы отдыхали, Рамодин уже стоял у ротной палатки под винтовкой.

Обедать нас гоняли на берег реки к кухне. Рассевшись на траве кучками, мы хлебали из железных тазов какую-то отвратительную бурду. Порции мяса валили прямо на землю. Некоторые отказывались от обеда и, пока у них были домашние продукты, пили только чай.

В тот же день пожилой кадровый солдат разъяснил, что начальству перечить нельзя, оно всегда свое возьмет.

— Не такие были у нас орлы, да смирились, — негромко говорил он, оглядываясь вокруг. — Ведь наш полк откуда пришел? С Русского Острова. Там, кроме солдат, камней да воды... ничего нет. Разве нас так гоняли! Сажали в карцер, били, пороли. Иные, послабее, не выдерживали, вешались. Наш-то фельдфебель Егор Овсеевич не одного солдата в гроб загнал. Писем мы не получали. С месяц-два потоскуешь, потоскуешь, а потом вроде привыкнешь. Зато лучше нас никто ружейных приемов не делал, никто красивее чести не отдавал. Сам командующий войсками нас хвалил. Приказал после смотра выдать по чарке. Но чарки оказалось мало, все перепились и полезли в драку. «Даешь войну!» — кричали, а она тут как раз и