чужой субъективности, но тем не менее не довольствуетесь единой точкой зрения, а изучаете сложный ландшафт бытия со многих ракурсов, что позволяет вам сформировать персональные принципы. Подобно пчеле вы собираете пыльцу с различных цветов учений и перерабатываете оную в однородный мед мудрости. Таким образом, ваша эклектика суть ваша индивидуальность, — поскольку, как вами же сказано: познания, встроенные в дух, скрепленные с ним сознательно-эмоциональным раствором, становятся его органической частью; и так из многих кирпичиков постижений возводится твердыня монолитной личности… Вообще говоря (и это само собой разумеется), все эрудированные люди — эклектики; а нередко — синкретики176. Человек, чьи идеи знаменуют революцию мышления — наиболее феноменальное явление в мире; сей озаряющий светоч восходит над горизонтом обычно не чаще, чем раз в пару столетий (но ведь и он берет свое рождение в плодородной почве культурного наследия)… Вы же, Себастиан, однозначно (и непременно) выделяетесь на общем фоне самобытностью менталитета. Вашим убеждениям незачем соотноситься с изменчивой действительностью, поскольку сами они непреходящи, — были актуальны века назад — актуальны и поныне, — ибо изменился людской быт, но человеческое бытие осталось неизменным… Сверх того, многое из представляющегося вам очевидным, отнюдь не таково для большинства. Люди, которым в неоглядной степи информационной рассеянности и за настоящим-то тяжко угнаться (результатом чего служат духовная ветреность и умственная близорукость), типично с подозрительным небрежением относятся к стародавним авторам, ведь им кажется, что те в нашу «просвещенную эпоху», в нашу «эру прогресса» сделались архаичны, маловразумительны, вздорны, попросту не нужны; они побаиваются пионеров мысли (в особенности же тех, что свободны от парадигмы так называемой «христианской морали»), как побаиваются всего, что находится за гранью их тривиальности, за гранью их мнений и привычек… A fortiori («тем более»), мудрое и благое не станет глупым и беспроким, сколько его не повторяй, — именно поэтому бессмертны в исторической памяти пословицы и афоризмы, даже когда имена их отцов давным-давно канули в Лету. Литература, как любой эволюционирующий организм, должна постоянно обновляться, но при этом никогда не забывать о своих корнях, вглубь веков уходящих, благодаря которым столь высоко и пышно вознеслась ее крона… И обратившись к читателям на языке нынешнего столетия, вы могли бы изложить для них то, чему научились у минувших тысячелетий, — то, что суть заслуженное и неотъемлемое владение вашей личности — мощь вольного разума — эманация творческого духа.

— Сказанное вами верно, Деон, однако не вполне, — с деликатной серьезностью возразил Себастиан. — Вы не способны столь же отчетливо прозреть извне мою исключительную позицию, как ее изнутри вижу я… Я не могу наставлять людей, поскольку не могу их понять. Я отличаюсь от них наружностью, но куда существеннее не схож с ними внутренне… И подчас меня озадачивал кардинальный вопрос: если бы вдруг я обрел общепринятый вид, то покинул бы свою уединенную обитель, дабы отправиться в свет, или же остался бы под сенью самоизоляции?.. Я ни разу не сумел прийти к полнозначному ответу. Ибо проникнутый всеми человеческими чувствами, так и не уразумел многих людских страстей. Превыше всего меня всегда волновало не то, примут ли меня люди, а то, смогу ли я принять их. Готов ли я лицом к лицу встретиться с антагонизмом своего духа? Не стал ли бы я в итоге таким же затворником среди народной суеты, каким пребываю в горах безгласных?.. С другой стороны, ежели я человек, ежели во мне нет какого-либо порока, который бы извращал мое человеческое естество, то отчего людям не принять меня таким, каков я есть? Верно, лишь оттого, что сами они в массе своей не понимают, что́ есть человек, не постигают собственной натуры… Тот, кто видит лишь видимое — слеп… И как сказал однажды доктор Альтиат: «Чем слепее животное отдается своей природе, тем полнее воплощает ее, тем более сильной и достойной особью является; но существо, которое Платон назвал «животным о двух ногах, лишенным перьев» (а после ж того как киник Диоген, ощипав петуха, принес того в Академию177 с возглашением: «Вот вам платоновский человек!», — широчайший из философов присовокупил к данному определению: «и с плоскими ногтями»; хотя по мне предельно правы те, кто дополняют: «смеющееся от природы»), сие оригинальное существо, чем слепее оно относится к своей натуре (то бишь разумному духу), тем ничтожнее ее воплощает, тем менее сильной и достойной особью является. «Во всех живых созданиях незнание себя естественно, в человеке — порочно». Поелику для зверя безвольно отдаваться животному началу значит действовать сообразно своему жизненному инстинкту; для человека безвольно отдаваться животному началу значит пренебрегать своим разумением — своим человеческим достоинством, порочить оное; другими словами, для животного быть животным значит быть, для человека же быть человеком значит становиться, — ведь все живое природа создает завершенным, и только людей оставляет вчерне». Так говорил доктор Альтиат, добавив напоследок, что, по справедливости, ему скорее приличествует именоваться ветеринаром, нежели врачом: «Ибо для людей быть Человеком значит стать Сверхчеловеком. И, сколь ни прискорбно ставить столь неутешительный диагноз, их собачье существование, — в котором виноваты все, но каждый прав, — служит патогенезом страшной и едва ли излечимой болезни — ликантропии, In aliis verbis («иначе говоря») — обесчеловечевания: «homo homini lupus» («человек человеку волк»); посему ж правильно постановил добронравный цезарь: «К нелюдям так не относись, как люди к людям»»… На данную тему много рассуждал и Лаэсий, основываясь на своем опыте духовного пастыря. Об этом свидетельствует история Эвангела. О том же самом, наконец, мне поведали вы, Деон… Да и что же представляют собой избранные произведения мировой литературы, а равно хроники и саги, как не вынесение приговора человечеству в бесчеловечности?..

Огласив сей риторический вопрос, Себастиан на несколько мгновений призадумался.

— Я сейчас вспомнил самое первое, пожалуй, такое для меня произведение, — сказал он, — которое прочитал вскоре затем, как только выучился читать. Это старинная «Сказка о человечном тролле» неизвестного автора. Она оказала на меня большое впечатление. Вам привелось быть с нею знакомым?

— Нет… кажется, нет… — проговорил я, безуспешно вороша архивы памяти.

— Позволите зачитать вам?

— Конечно.

Себастиан встал и направился к одному из сверху донизу заставленных томами стеллажей (кои видом своим имели сходство со стенами, выложенными мозаикой); лишь подступив, уверенно протянул руку и извлек искомую книгу, так, что думалось, будто он сумел бы отыскать ее с завязанными глазами, — настолько превосходно Себастиан знал свою обширную библиотеку (как мало кто знает родных, с кем близок годами). Снова сев за стол, Себастиан раскрыл томик и, аккуратно пролистав до нужной страницы, принялся декламировать при завораживающе-искусном, мелодично-мерном выражении…