на лето переезжали на море, в домик на пляже. Он был построен на сваях, между песком и половицами примерно метр высоты. Я под ними часто играл или прятался, чтобы меня не нашли. Глядя снизу на щели между половицами, я видел пылинки, вспыхивавшие на солнце, прежде чем смешаться с песком. Когда мама подметала пол, пылинки исчезали с досок и проникали в щели. Она их не видела, но они на самом деле были и продолжали существовать. Возможно, это и было исчезновение, возможно, это и была смерть: другое измерение, спуск на один этаж, исчезновение за поворотом улицы.

Офелия растянулась на песке, ее не волновало, что песок попадает в волосы, прилипает к одежде, создает мелкие неудобства в жизни.

Я снял пиджак и подложил ей под голову. Она закрыла глаза.

Я смотрел на море. После маминой смерти я здесь не был, отец знать ничего не хотел, и все же я храню о том времени отчетливые воспоминания, будто это случилось прошлой зимой. Эти голубые соленые просторы я часто встречал в своих книгах – книги нужны и для этого, они продлевают ощущения.

Офелия, похоже, заснула. Она напоминала одну из тех девочек, которые после еды засыпают на пляже в постельках, сооруженных из родительской одежды и полотенец.

Неподалеку появилась стайка мальчишек с футбольным мячом, стали гонять, один забил гол и от восторга заорал. Этот крик разбудил Офелию. Она медленно открыла глаза, заслоняя их рукой от солнца, с трудом понимая, где находится, ноги в песке, она по кусочкам восстанавливала реальность.

– Уже поздно? – спросила она, садясь.

– Нет.

Она посмотрела на пацанов, перевела взгляд на море:

– Я безумно рада, что впервые побывала на море с тобой.

Мы поднялись и медленно направились к остановке, автобус прибыл точно по расписанию. Мы сели на те места, что и по пути сюда, и Офелия снова принялась рассматривать облака. Она как будто тянула время.

– Вначале она отрицала.

– Кто?

– Моя тетя. Вначале она все отрицала.

Она смотрела в небо. Я не задавал вопросов, с ней это было бесполезно: она говорила, когда хотела и что хотела.

– Когда я вернулась домой после посещения сумасшедшего дома, я допросила ее с пристрастием: «Ты знала, что твоя сестра находилась в сумасшедшем доме? Ты это знала?»

Офелия произносила слова, словно разговаривала с тетей.

– Я посмотрела ей в глаза. Взгляд совершенно искренний. Она побледнела, присела, обхватила лицо руками и спросила, как я узнала. Она была со мною откровенна. В ту минуту я могла задавать ей любые вопросы. Моя мать была сумасшедшей? Отвечай! – заговорила она снова как будто с тетей. – Она ответила, что нет, что она никогда не подавала признаков безумия, но я читала в ее глазах, видела, когда они застывают и, повысив голос, спросила, неужели моей матери никогда не было плохо? Вначале она отрицала. Потом поневоле заговорила. Усадила меня напротив, взяла мою руку и стала рассказывать, что мама моя с детства существовала в особом мире. В каком смысле, спросила я, в том, что была не похожа на других девочек, ей нравилось проводить время в одиночестве, она жила своей жизнью, играла с воображаемыми подругами, но это обычно для детей, с возрастом это прошло. И вдруг, вскоре после того, как ты родилась, она мне призналась, что опять стала девочкой. Она была на себя не похожа: целыми днями плакала, боялась взять тебя на руки в страхе, что уронит, когда ты начинала плакать, она кричала, что ты умираешь, сидела все время в темноте, никого не хотела видеть. Доктор сказал, что это сильное нервное истощение, что нужно смириться и ждать, удовлетворять все ее прихоти, мы ждали, но все бесполезно. Прошло несколько месяцев и однажды… Был день ее рождения, первый, с тех пор как она стала матерью. В то утро она выглядела иначе. Спросила про тебя, захотела взять на руки и даже принарядила. В середине утра я возилась на кухне, ты спала в своей комнатке, находившейся рядом с ее спальней, вдруг слышу странное затишье, из тех, что предвещают грозу. Я тихонько поднялась по лестнице, вошла к тебе, кроватка пустая, тебя нет. Я помертвела, когда услышала, что твоя мать в ванной читает молитвы. Бросилась к ней. Она стояла, склонившись над полной ванной, ты барахталась ручками, ножками и шла ко дну, захлебываясь. Я выхватила тебя, постучала по спинке и, когда дыхание восстановилось, ты заплакала навзрыд. Ты хотела ее убить, заорала я ей, нет, я хотела только ее искупать, ответила твоя мать, пятясь назад, я хотела только… вдруг голос ее изменился, я хотела ее убить, убить, убить, повторяла она в слезах без остановки, ушла в свою комнату и заперлась. В ту же ночь, пользуясь тишиной, стоявшей в доме, моя мать навсегда исчезла. Я всегда думала, что одного моего существования было мало, чтобы она осталась и жила… Но оказалось не так. Моя мать исчезла в день своего рождения. Догадываешься, что она сделала, выйдя из дома?

– Нет… – ответил я и подумал, что и она не могла этого знать.

– Она вышла и отправилась в сумасшедший дом. Дата ее поступления внизу на клинической карте помечена днем, следующим за днем ее рождения.

Я восхитился ее дедуктивной логикой, но все равно не понимал, какое облегчение ей это приносит. Она как будто читала мои мысли:

– Все это не представляло бы никакого значения, если бы чья-то незнакомая рука не позаботилась уточнить обстоятельства, как она там оказалась. Моя мать явилась лично, пришла в этот город с целью… Как там было написано? Самоизолироваться… Она меня не бросила. Она сообразила, что может причинить мне зло, и чтобы меня уберечь, заточила себя в сумасшедший дом, пожертвовала собой ради меня, понимаешь? Чтобы уберечь меня. Она меня не бросила, – завершила она в слезах.

Я понимал эту сродственную по одиночеству и отчаянию душу, ибо раньше ее прожил иллюзии и двуличность, благодеяние принимал за враждебность, солнечные закаты за сумерки.

Слабая улыбка была внешним выражением моего понимания, которое и тогда, и всегда было компромиссом.

– Благословен день, когда я встретила тебя, Астольфо Мальинверно, хранителя книг, кладбища и защитника побежденных.

Она взяла мою руку и припала с поцелуем, потом приложила ее к груди и держала всю дорогу до конца путешествия, как теплый хлеб, который не должен остыть.

Всю вторую половину дня в библиотеке, с песком на ступнях и в ботинках, я думал об Офелии и ее благодарности, которая, может, превращалась во что-то более