в пятом классе реального училища, он будто смягчился даже. Посмотрел на мальчика, на лице у которого все еще видны были следы пощечины. И заговорил с ним на «вы».

— И зачем вы только ввязываетесь в такие истории? Ведь вы же хотите выйти в люди.

Затем спросил у отдававшего рапорт полицейского:

— В чем провинился этот молодой человек?

— Украл железную кровать!

— Кто?

— Этот…

Полицейский чиновник задумался. Ему показалось невероятным, чтобы ученик пятого класса реального училища занимался кражей железных кроватей. Ведь такая койка стоит-то всего три кроны. К тому же она и громоздкая… Незаметно ее не унесешь. Ерунда! И офицер взялся за г-на Фицека.

— Вы напали на полицейского?

— Прошу прощения, но честь моя не позволяет, чтобы моего ни в чем не повинного сына полицейский… Мое честное имя… Я хоть и бедный человек, но честный венгерец. Я не могу потерпеть, чтобы какой-то полицейский… Честь призывает меня…

Конечно, он зря сказал «какой-то полицейский», и «я бедный человек», и «честь призывает меня».

— Чем вы занимаетесь? — хмуро спросил офицер.

— Я сапожник.

— А-а, сапо-ожник? — перебил его смазливый офицер в штатском, точно обрадовавшись этому. — Солдатские башмаки шил?

— Шил.

— На бумажной подошве?

— На такой, какую выдавали. Где же я взял бы столько денег, чтобы менять ее на кожаную?

— Мошенник, армию обманул! — гаркнул смазливый офицер на г-на Фицека и громко расхохотался.

Нельзя было понять, всерьез он говорит или только разыгрывает. Он встал, подошел к Фицеку, засунув руки в карманы брюк.

— Честное имя? — закричал он на г-на Фицека. — Ах ты, черт косматый!.. Хам ты этакий! Честь, говоришь? У-у, голь перекатная! Дрянь этакая! Человек, говоришь? Да ты ж колодка!.. У тебя и зад-то весь в клейстере. А ну, повторяй за мной: «Сам колодка, а зад в клейстере».

Фицек молчал. Ему стыдно было перед сыном за это унижение. Он стоял в кольце полицейских. Знал: что бы он ни предпринял, все напрасно. И тогда он сказал, наконец смазливому офицерику тихо и с болью:

— Не говорите так со мной… Вы же мне в сыновья годитесь…

Но так как слова «мошенник, обманщик армии» сыпались, не переставая, он спросил:

— А когда перекупщики продают за пять крон сахар, которому цена девяносто филлеров? Почему вы их не приводите в полицию?

— Знаем мы таких! На других нападает, себя защищает! Шил башмаки? Ты, наклейстеренная…

— Шил…

— Тогда цыц!

И протокол, основанный на донесении Яноша Тота Восемнадцатого (имя его Мартон запомнил на всю жизнь), был составлен.

В тот же миг какой-то полицейский втолкнул в комнату и Пишту.

Мальчик так и не пошел домой. Сперва он издали провожал Мартона с полицейским, потом отца и Мартона, затем полицейских, отца и Мартона. Он был так увертлив и передвигался такими кошачьими прыжками, что его не заметили. Пишта спрятался в кустах на площади Кальмана Тисы перед самым полицейским участком. Стоял там, ждал. Зубы у него стучали. И вдруг какой-то возвращавшийся с поста полицейский схватил его за шиворот и поволок к дежурному офицеру.

— А, это ты? — крикнул Пиште Янош Тот Восемнадцатый. — Вот он, второй сорванец, что сбежал! — доложил он.

— Как тебя зовут? Чем занимаешься?

Пишта выскочил вперед. Щелкнул каблуками и заорал во всю глотку:

— Честь имею доложить, я Иштван Фицек. Состою на побегушках у барона Альфонса на консервном заводе.

Офицер рассмеялся.

— На побегушках? То-то так резво бегаешь!..

Рассмеялись и все полицейские. Смазливый офицерик в штатском свернул трубочкой бумажку, обмакнул ее в чернильницу и нарисовал под носом у Пишты лиловые усы.

Все снова разразились хохотом. Настроение смягчилось. Только г-н Фицек стоял подавленный и печальный.

— Идиот у вас сын, верно? — спросил офицер в расстегнутом мундире.

Фицек не ответил.

Ему прочли вслух протокол.

— Подпишитесь…

Фицек хотел уже подписаться, но Мартон подошел к нему и отнял ручку.

— Этого вы не станете подписывать!

— Нет?

— Нет! Я сам подпишу.

И Мартон написал:

«Все тут наврано от первого до последнего слова. Полицейский надавал мне пощечин! Отец мой никого не трогал. Мартон Фицек».

Офицер прочел. Передернул плечами.

— Пишите, дружок, что угодно! У нас два свидетельских показания со стороны представителей власти. Этого достаточно. Можете идти.

…Молча пошли они домой. На улице Непсинхаз какой-то шальной ночной газетчик, не распродавший, очевидно, газеты, кричал во всю глотку: «Заняли Лóвич!»

Какой Лович? Где этот Лович? И что такое Лович? Город или деревня? Ничего они этого не знали, да и знать не хотели.

На кухне Пишта подошел к керосиновой лампе. Под носом у него лиловели большие чернильные усы.

Все чувствовали себя униженными. Они встретились с чем-то таким, против чего, каждый чуял это, не только они, но и все жители улицы Луизы были бессильны.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Желая развлечь читателя, автор рассказывает в ней все более и более забавные истории

1

Пришел март — теперь уже и вправду бесповоротно наступила весна. Этот месяц всегда был самым трудным для Мартона: он словно звал куда-то, хотелось уехать далеко-далеко, туда, где хорошо, где все чудесно.

Наступили радостно-тревожные дни. Правда, радости в них было больше, чем тревоги, — вернее сказать, тогда еще и тревога только умножала радость. Потом с течением лет радость все убывала. И если даже удавалось залучить хоть искорку ее, тут, же пробуждались трепет и страх: вдруг она упорхнет, вдруг отнимут ее? Радость, казалось, сбежала из этого непрестанно сотрясавшегося мира.

Той порой у Мартона еще все превращалось в песню: и травинки, обдуваемые ветрами, и солнечные лучи, скользящие чуть не по самому сердцу, и белые юбочки яблонь, и розовые прозрачные платьица черешен, и цепляющиеся за небеса дымовые кудели высоких труб, на которых повисли заводы, и умытые окна домов, и облака над головой, и бабочки газовых фонарей на ночных улицах — все это звучало, гудело, звенело, будто весь мир превратился в единый согласно звучащий инструмент.

…Словом, пришла весна, хотя ласточки и не прилетели. Верховный главнокомандующий назначил наступление на Южном фронте, и ласточек встретили орудийным огнем. Минуя Венгрию, изумленные и растерянные, «С ума сошли!..» — они приземлились где-то на стороне, в Румынии. Правда, вместо ласточек без умолку щебетали другие птицы, а громче всех — избавившиеся от соперниц воробьи. Они мигом захватили ласточкины жилища и начали петь, вернее — «чирикать», славу войне. Только одно было им обидно, что столько лошадей ушло на фронт.

Пришла весна.