слово «господин», что было Эгри очень приятно, — а социал-демократические лидеры обанкротились.

— Хорошо! Пусть будет по-вашему. Но что мы будем делать с этим смертным приговором?

— Нет, подпоручик, нехорошо… Совсем нехорошо! — упрямо твердил свое Новак. — Вопрос весь в том, кто и когда поймет, что надо делать, кто и когда скажет настоящее слово!

— Хорошо! Пусть будет по-вашему, но сейчас все же вопрос в том, что нам делать с этим. — И Эгри хлопнул себя по карману кителя, где лежал подписанный приговор. — Я думаю, — продолжал он, — лучше всего его просто не передавать. Потеряли, мол.

— Ребячество… Снова пришлют.

— Знаю, я тоже не дитя. Но зато мы выиграем время.

— Два дня выиграем, подпоручик… Два дня…

— В таком случае остается только пристукнуть командира батальона.

— Тогда и нас тоже расстреляют.

— Ну и что? Боитесь?..

— Не боюсь. Но толк-то какой?

— Что ж, подымем против них весь батальон.

— И это не поможет, подпоручик. Появится полевая жандармерия и мокрого места от нас не оставит… Пропадем вместе с теми.

— Тогда вот что: освободим их и все вместе перебежим к русским.

— Вот это уже похоже на дело. Только нелегко с ним справиться. Батальон в восьми километрах от передовой. Если б мы хоть в окопах сидели…

— На днях нас переведут в окопы.

— А тем временем Дембо, Бойтара и других… Присядем, подпоручик. — Новак помолчал секунду, потом сказал: — Присядем, товарищ подпоручик. В ногах-то правды нет, посидим, может, что и высидим, найдем решение… по сердцу.

14

То, чего не могли разрешить они, разрешили вместо них хорватский и чешский полки.

Прежде чем Эгри и Новак пришли в батальон — летняя заря только-только выкинула на небо свое первое многоцветное знамя и протянула его длинными полосами по горизонту, — стоявшие на флангах чешский и хорватский полки с музыкой перешли к русским. Воспользовавшись брешью, русские войска продвинулись и окружили большую территорию, где стоял и «взбунтовавшийся» батальон.

Попали в окружение и Эгри с Новаком. Сперва они ничего не знали и долго искали свою часть. Разбежавшиеся в панике солдаты скрылись в ближнем лесу за деревней. Эгри с Новаком долго блуждали, пока не прибились к своим. Тут же оказались и приговоренные к смерти. Их освободили товарищи, прежде чем убежать в лес. Не хватало одного Шиманди, которого отдал под арест еще сам Эгри. Шиманди сбежал прошлой ночью. Ему, опытному старожилу тюрьмы, ничего не стоило сделать подкоп под бараком.

Солдаты расположились на полянке. Сидели по-семейному, вразброс, смущенные и все-таки веселые. Возле них примостилась русинка с двумя детьми. Она уже две недели пряталась в лесу: с тех самых пор, как подожгли деревню. Солдаты не понимали, что говорит женщина, почти обезумевшая от голода и страданий. А она уже несколько раз, вставляя временами даже венгерские слова, рассказала им, что и мужа и отца ее еще осенью повесили как шпионов.

…После обеда показались русские солдаты. Русинка подбежала к ним, бросилась в ноги и, плача, рассказала, что эти «ухерские солдаты» очень хорошие люди: они накормили и напоили и ее и детей. «Паны солдатики, уж вы не троньте их!..»

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

в которой семейство Фицеков встречается с чем-то таким, с чем ему лучше бы вовсе не встречаться ни тогда, ни позже

1

Мартон с Пиштой понесли железную койку на площадь Текели. Мартон шел впереди, Пишта — позади, железная койка — между ними. Почему так весело было у них на душе, об этом ведал один лишь господь небесный.

Мартону было весело, потому что он легко отделался от дисциплинарного суда, узнал, наконец, кто этот белобрысый молодой человек с коровьими глазами (больше он не придет к Илонке!), понял, что Илонка для него надела белое шелковое платье и снова улыбалась и позволила (впервые!) коснуться ее руки и, стоя у него за спиной, даже склонилась к нему, — теперь он был уже совсем уверен в том. Да и отец успокоился после дисциплинарного суда: мол, бояться нечего, ибо все ясно даже слепому. И Зденко подошел к нему после заседания кружка — посулился помочь с обучением музыке: «По крайней мере не будешь больше писать такие идиотские стихи!» Зденко — серьезный парень и зря обещать не станет, и вся школа знает про стихотворение. И хотя большинство членов кружка стоит за Радвани, однако некоторые задумываются уже о том, кто виноват и кого надо ненавидеть. Да, наконец, и небо прояснилось, и над тускло освещенной улицей засияли звезды по-весеннему нежно, приветливо и преданно; а верхние этажи домов стояли облитые сиянием луны, которой только потому и не видно, что ее заслоняют дома; и поддувал ветер, но уже не северный — холодный и визгливый, такой, будто тебя обледенелыми бичами хлещет, — а мягкий и теплый. Его, конечно, весна прислала возвестить, что она в пути, что она уже не за горами и вот-вот прибудет.

А Пишта веселился потому, что страсть любил «заварушки» и заранее радовался, как они с Мартоном случайно «забудут» койку, которую сейчас так бережно несут. И еще потому, что спрятал в стене погреба первые пронесенные контрабандой мясные консервы. (Предварительно он засунул руку в проем и установил, что туда можно поместить хоть сотню банок и никто ничего не заметит.) Теперь он каждый день будет притаскивать столько же, и даже больше, устроит склад, а летом начнет продавать консервы. Кому, он еще не знает. Но кому-нибудь. Каждый охотно купит — в магазине-то их не достать, — и тогда он, Пишта, учредит на вырученные деньги детский цирк и будет директором цирка, и они отправятся на гастроли. Детей-артистов набрать нетрудно. Например, в доме № 8 по улице Луизы живет мальчишка, который лазает по заборам, точно кошка. Иеремия будет Рыжим. У него и лицо подходящее. А посыпать его мукой, ей-богу, ничего не стоит, и публика сразу станет смеяться. Но самое главное, что отцу ничего не грозит (Пишта ведь тоже понял, что «справедливость должна восторжествовать»). И радовался, что Йошка Франк втянул его в «фартовое» дело: Пишта ходит по коридорам, где висят пальто рабочих, и рассовывает по карманам отпечатанные на гектографе бумажки. Так он обходит все цехи: и жестяной, и шрапнельный, и кофейный, и даже в котельной побывал. Бумажки разные. На одной написано: «Приравнять заработок женщин к заработку мужчин! Долой детский труд!»; а на другой: «Чем больше