Сквозь редеющие деревья впереди слева показались белые аккуратные столбики, дорожный знак на желтом треугольнике, мощеный въезд. Машина вылетела на твердую, словно отполированную щебеночную трассу и, ровно гудя мотором, мягко подрагивая, легко и быстро понеслась по ней.

— Экая красавица, — любуясь шоссе, сказала Баздырева. — На будущий год асфальтом зальем.

— Хороша, — согласился другой колхозник. — Ну, и поту много тут пролили.

— Земля трудом красна.

— Это точно.

Шоссе прорезало лес, словно новенькая развернутая штука сатина; далеко впереди оно делало заворот.

— Слыхал, Павел Антоныч, — продолжала Баздырева, — что и наша Чаша в строители выходит? Будем вести дорогу от своего райцентра до трассы. На целых девять километров и тоже щебеночную.

— Слыхал.

— Проект Камынин сделает, теперь он полный хозяин в доротделе; Хвощина, слышь, на пожарную охрану перебросили? Оно и резонно: за управленческий руль специалистов сажать надо. Горбачев даст бульдозеры, скреперы, впрочем, коли сам удержится в директорском кресле: говорят, ему строгача закатили за уход от семьи. Что ж… — Баздырева подняла воротник от ветра, вызванного ездой, удобнее перехватилась рукой за борт, продолжала, улыбаясь, с довольным видом: — Я еще готова поработать. Теперь у нас и опыт есть, и кадры свои выросли. А ты вот, Павел Антоныч, уезжаешь. Зря, зря. Мы сработались с тобой, мужик ты подходящий. Квартирку уже подготовили, начальник облдоротдела продвигает тебя по службе… да ведь ты недавно экзамены за второй курс ездил сдавать? Будущий инженер!

Молостов словно не расслышал. Он с жадностью рассматривал места, через которые шла автомашина. Вон до боли знакомый лесной перелесок, высокая ель. Весной, когда Молостов ехал сюда на работу, недалеко от высокой ели они встретили  е е  и посадили к себе в кузов. Потом вместе работали на трассе, собирали в лесу грибы, ягоды, он ее целовал… миловались. Теперь от этого осталось одно воспоминание. Вот как жизнь мстит за нарушение своих законов. Сколько у него было женщин, легких связей! Когда-то он ими гордился. И что в результате? Ощущение неразборчивости, однообразия. Счастье дает одна женщина, а когда ее нет — сто других не утешат. Как же надо беречь чистоту ощущений! Сумеет ли он начать все по-новому? «Записной кавалер». Может, Варю оттолкнуло то, что у него и манеры ухаживать были как у охотника, преследующего косулю. Молостов потрогал нагрудный карман гимнастерки. В нем лежало последнее письмо Варвары Камыниной. Она просила забыть их прошлое, желала счастья.

В тот день, забыв даже отпроситься в доротделе, Молостов на попутной машине помчался в Моданск, но там его ждало сообщение, что Камынины уехали в Крым на курорт. И тогда он понял: все, все кончено. Уже больше ничто не держало его в области, он взял расчет и вот покидал Чашу навсегда.

— Куда ж ты от нас собрался? — вновь спросила Баздырева.

— Мало ль мест на свете? — занятый своим, ответил Молостов невнимательно.

— Однако непостоянный ты оказался. Бродяга.

Он вдруг странно усмехнулся, по привычке показав все свои великолепные зубы.

— Я-то непостоянный? Оттого я, может, и уезжаю, что слишком постоянный.

— Ничего. Человек ты молодой, толковый, пробьешь себе дорогу в жизни не хуже вот этого шоссе. С Клавдией Забавиной совсем разошелся? Оно и давно было видно: не пара вы. Разные люди.

Автомашина свернула на мягкий проселок.

Тихо опять стало на опустевшем белом шоссе. Низко висело над лесом увядшее осеннее солнце, по бокам кювета вытянулся лес — черно-зеленые ели с яркими тугими молодыми шишками, желтые поредевшие березы с лишаями на стволах, трепетно вздрагивающие красные осины. Неслышно кружась и покачиваясь, падали отмершие листья. Резко, одиноко закричала сойка и пролетела где-то за ветвями, мелькнув пестро-голубым оперением. На опустевшую трассу из полегшей бурой травы выскочил крупный заяц-беляк, наполовину облинявший, с рыжеватым боком и спиной, сел, по-хозяйски повел длинными, черными на концах ушами. Невнятно пахло каменной пылью, гниющими грибами. Солнечно, тихо было вокруг. Высоко через трассу пролетел пушистый шарик ястребинки: стояла золотая осень.

Саранск — Липецк

ШАГ ВПЕРЕД

I

…Трамвай рос, угрожающе надвигался, водитель оглушительно звонил, а Люпаеву не хватало сил спрыгнуть с рельсов. Скорее, скорее, всего шаг вперед, один шаг — и спасен! Однако ноги отнялись, мертвящая тоска расслабила тело; казалось, вот-вот его сомнут, раздавят чугунные, безжалостные колеса — и Люпаев проснулся. Сердце тяжело колотилось, левая неловко подвернутая рука онемела: оказывается, во сне он придавил ее грудью.

Невидимый фонарь с улицы делал заметными потеки дождя на черном оконном стекле. За стеной у соседа тикали ходики. «Шаг вперед. Шаг вперед. Шаг вперед», — казалось, выговаривали они. Приснится ж такая дрянь! Время, наверно, часа три? Октябрьская ночь длинна.

Повернувшись на спину, Люпаев закрыл глаза и вдруг услышал звонок: резкий, продолжительный, настойчивый. Теперь он звучал наяву. К кому так поздно, да еще в непогоду? У противоположной стены на деревянной кроватке зашевелилась двухлетняя дочка. Не, «уплыла» ль? Может, простынку надо сменить?

Вновь послышались один за другим три звонка подряд — протяжные, зловещие в глухой ночной тишине. Значит, звонили к ним, Люпаевым. Чудно: кто бы это мог быть? Рядом неслышно посапывала жена Маруся, выделяясь на смутно белеющей подушке растрепавшимися волосами. Обычно она первая отзывалась на шум в квартире: как все семейные женщины, спала Маруся чутко. Но с вчерашнего дня она получила в своем ателье отпуск, собиралась с Лизонькой к отцу в деревню и, перед тем как уехать, устроила большую стирку. Лег вчера Люпаев, когда жена еще только начинала гладить. Поди, до часу ночи колготилась. В полусвете комнаты, озаренной снизу уличным фонарем, он легко нашел пиджак, брюки, повешенные на спинку стула, сунул ноги в растоптанные войлочные шлепанцы и вышел в общую переднюю. Запылившаяся двадцатисвечовая лампочка тускло горела здесь всю ночь.

— Кто там? — спросил Люпаев, подойдя к двери, однако не открывая английского замка.

— Это ты, Артем? — глуховато отозвались с лестничной площадки. — Открой.

Обращались именно к нему, Люпаеву, но голос был незнакомый.

— Что-то не признаю.

— Открой. Забогател? Свой.

Чей это голос? Артему Люпаеву показалось, будто он действительно где-то и когда-то слышал его, и ему вдруг стало неприятно. Где и когда? Да не новенький ли это слесарь с их завода? Может, начальник цеха прислал по какому делу? Телефона-то в квартире нет.

Он крутнул вертушку английского замка, откинул цепочку. В дверь тотчас протиснулся худой, согнутый мужчина без пальто или плаща, в кепке, глубоко насунутой на глаза. Состояние чего-то тягостного, тревожного еще сильнее охватило Артема Люпаева. Он удивленно отступил.

— Вы… ко мне?

Этого человека он