Оба письма прилагаю в подлинниках без каких-либо правок и изъятий.

Уважаемый Константин Михайлович!

Прочитал Ваше «Последнее лето». По свежим впечатлениям захотелось с Вами побеседовать. Я не участник минувшей войны и не выходец из семьи военных, поэтому мне трудно делать какие-то безапелляционные выводы. Поделюсь своими соображениями о написанном Вами. Как и почему они возникли.

1. Женщины, выведенные Вами на страницах романа, мне больше всего не понравились. Возможно, вы правы, офицерские жены и были на самом деле тогда такими: не упускай свое, живи, пока живется, а там война все спишет.

Но изобразив целую серию таких образов, Вы, по-моему, противоречите самому себе: вспомните Ваше «Жди меня…» Это был действительно крик души. В нем и надежда, и верность, и любовь, и все самое чистое и светлое. Теперь Вы симпатизируете, кажется, совсем иному. Вы как бы стараетесь оправдать тех, кто не ждет и тех, кто собрался на войну с единственной целью – увидеть живого мужика и, простите, полежать с ним в постели. И частенько такие добиваются своего на страницах Вашего романа.

О тех же, кто не стремится к этому, Вы говорите, что они притворяются. Возможно, это и верно относительно офицерских жен, но применительно ко всем женщинам это суждение не выдерживает критики.

Я родился в войну. Большую часть своей жизни прожил в послевоенной деревне. Женщинам деревни не повезло в эту войну больше, чем женщинам вообще и тем более в сравнении с офицерскими женами. И

прав, очень прав Р. Рождественский, когда пишет о них, что «повезло -на три села – одной». Я свидетельствую: они в абсолютном большинстве своем остались верными своей первой любви. Они всегда ждали и только ждали и, поверьте мне, дорогой Константин Михайлович, многие ждут и теперь. «Ждут, когда и ждать нельзя».

В этом я вижу действительно силу любви, силу характера, силу воли – величие русских женщин, наконец. Вы мне можете возразить, что их нужда заставила быть такими: мужики-то в деревню почти не возвратились с войны, с кем же заводить новую любовь. Это можно принять к сведению, но, Константин Михайлович, тот кто захотел поступить иначе, тот это сделал. Препятствия не сделались для таких женщин непреодолимыми.

Некоторых из такого рода женщин, возможно, и не за что ругать, но и хвалить, и тем более выставлять на показ как сильные характеры, по-моему, нет никаких оснований. Их можно понять, но сказать, что за ними правда жизни, – нельзя.

2.      Офицерам, изображенным Вами в романе, живётся не так уж плохо: они и водочку с коньяком попивают на сон грядущий, и от женщин не отказываются, если случай представится. «Не упускай возможности – жизнь одна». Протекцией они тоже иногда не прочь воспользоваться.

Читал я это и думал вот о чём: а шло ли это на пользу дела, ведь подчиненные много хуже и ели, и пили, и смерти в глаза ближе смотрели? Если подойти здесь с ленинской меркой и требованиями к себе и другим, то похоже в чём-то ограничивать и командиры должны себя? Иначе что-то нечестное останется в отношениях между командирами и подчинёнными.

Мне приходят на память опять Ваши стихи «Сын артиллериста». Признаюсь, любил и люблю это стихотворение до сих пор. О майорах Дееве и Петрове, о Леньке у меня сложилось лучшее впечатление, чем о новых Ваших героях. Помню, как пионером читал я это стихотворение на родительских собраниях в школе. В зале сидели те самые деревенские женщины, о которых я только что писал. Чувствовал я, что слова Ваши доходили до слушателей: у многих на глазах видел слезы… Да, крепко сидели Ваши прежние герои в седле.

3.      В романе есть немало мест, где Вы говорите о том, что было в 1941 году, о том, какие были просчёты, и как мы не умели тогда воевать. Чувствуется: Вы много думали о том времени, и пережитое глубоко Вас трогает за живое.

Когда Вы описываете момент возвращения Серпилина из санатория в армию, Вы упоминаете о том, через какие селения и города на Варшавском шоссе он проезжает. Вот Малоярославец, Медынь, Юхнов, Рославль… В этих местах воевал Серпилин. Он сравнивает, что было там до войны и что стало после 1943 года.

Всё это в порядке вещей. Мне только показалось немного странным, почему Серпилин пропустил момент, когда проезжал Зайцеву гору (270-ый км по Варшавскому шоссе от Москвы)? Если он воевал в этих местах, то должен, видимо, был знать, что происходило там зимой-весной 1942 года. Бои вела там 50-ая армия под командованием И.В. Болдина. Наши дивизии без прикрытия авиации и танков лезли из болот на эту гору. Лезли и вновь откатывались назад. А приказ был: «Перерезать Варшавское шоссе в районе Зайцевой горы и соединиться с кавалерийским корпусом генерала Белова, который бедствовал за дорогой в тылу у немцев.

Немцы сделали Зайцеву гору неприступной крепостью, из которой поливали свинцом и огнём наши войска внизу. Говорят, под Зайцевой горой немцы разбили девять наших дивизий из армии Болдина. Как говорят, ни за что и ни про что. Дорога так и осталась за немцами, а наши стягивали всё новые и новые дивизии в болота под Зайцеву гору. Был приказ наступать – вот и наступали.

Как рассказывают теперь ветераны, в штабе Болдина тоже любили и водочкой побаловаться и женщинами тоже. Говорят, даже в самые трагические моменты некоторые офицеры не унывали, а разгуливали где-то по тылам с женщинами.

Бои под Зайцевой горой меня, Константин Михайлович, также трогают за живое: там погиб в возрасте 23 лет мой отец. 30 лет он уже там лежит. Ровно столько теперь лет и мне. В 1970 году я съездил на Зайцеву гору, чтобы своими глазами увидеть то поле боя. На горе стоит сейчас величественный памятник – монумент. В его основании лежит плита, на которой перечислены все части Красной Армии, участвовавшие в трагическом штурме высоты.

Задумавшись, долго стоял я возле памятника. Обратил внимание на то, что все шоферы останавливаются возле монумента. Двое из них при мне подошли, прочитали весь текст на плите, помолчали. Потом

один из них произнес: «Да, здесь половина Китая лежит». Не удержавшись, я поправил его: «Нет, здесь сыны России лежат, их много – 100000 человек!»

Походил я и по окрестным полям вокруг высоты: вся земля перемешана с коричневыми ржавыми осколками. Кое-где и теперь ещё видны человеческие кости. Основную массу костей собрали, говорят, только в 1952 году и положили в основание памятника. Говорят, что