— Перекур!

Дугаржаб валится на землю.

— Я сейчас. До «летучки» добегу, — говорит Булат. Нога у Дугаржаба разболелась не на шутку. Он потихоньку ковыляет к оврагу, снимает протез и окунает покрасневшую культю в холодный поток. Боль утихает.

— Ой-ооо! — слышится испуганно-удивленный возглас.

Чумазый Ким, братишка Булата, широко раскрытыми глазами уставился на лежащий рядом с Дугаржабом протез. В голове мальчишки это никак не укладывается.

— А почему… нога?

— Ты за ней присматривай, — подмигивает Дугаржаб. — Вдруг убежит.

— Сама? — Ким недоверчиво переводит взгляд на Дугаржаба, осторожно обходит вокруг протеза… — В ней пружинки есть? А для чего ремни?

— Чтобы не убежала, я же сказал. Она очень непоседливая. Сейчас я ее привяжу…

— А вы где ее нашли?

Дугаржаб пристегивает протез, поднимается.

— Ранен я был. Понимаешь? Оторвало мне ногу. А потом сделали эту — искусственную… — Он берет лопату. — Хорошо бы тебе век про такое не знать.

Вернулся Булат. Тоже принялся за работу.

— Аха-брат, можно я копать буду? — попросил Ким.

— Давай, помогай.

Лопата длиннее мальчишки, но это его не смущает. Он, как взрослый, поплевал на ладони, ткнул лопату в землю.

— У-уу, она твердая! Здесь, что ли, попробовать? И тут такая же.

— Ты, друг, не ищи, где полегче. Смотри, как я делаю. Видишь? Ногой помогать надо. Понял? — учит братишку Булат. — Теперь поднимай и выбрасывай.

Ким, пыхтя, еле поднимает ком земли.

— Вот!

С грехом пополам он еще пару раз втыкает лопату.

— Ты, Ким, молодец! — хвалит его Дугаржаб.

— А можно вон там нору раскопать? Может, в ней суслик есть.

Булат строго глядит на него.

— У нас нет времени охотиться на сусликов.

— Мо-ожно? — тянет Ким.

— Я тебя больше на машину не возьму, — сердится старший брат.

— Тогда я к тете Розе пойду. Буду ей помогать, — вздыхает Ким, швыряет лопату и бежит к «летучке».

А бугорку тем временем пришел конец.

Парни переглянулись и расхохотались; тарахтит, приближаясь, трактор, а на нем собственной персоной катит бригадир Цынгуев.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Ни синоптики, ни старики не ошиблись: тяжкое дыхание засухи опалило Агинские степи. Зной изжелтил хлеба и травы. Выгорели пастбища, потрескалась земля.

И в другом Сокто-ахай оказался прав: как ни старалась Оюна, а отара Балмацу осталась самой плохой в бригаде. Хурда — называют таких овец. Не успели они откормиться молодой травой, не окрепли до засухи. Сбились на солнцепеке — смотреть на них жалко: тощие, шерсть в пыли. Жуют чахлые стебельки, роняя желтую пену. Жара доняла их, и они, отыскав небольшой холмик, сгрудились на нем, стоят как вкопанные, низко опустив головы, тесно сжавшись в кучу.

Жарко и Оюне. Она сбросила платье, осталась в лифчике и плавках. Все равно жарко. И на небе ни облачка. Потянул легкий ветерок, и девушка вприпрыжку побежала ему навстречу, раскинув руки. Тяжелые длинные косы оттянули ее голову. Тонкая, стройная, длинноногая, большеглазая, озаренная солнцем Хозяйка Степи…

Подумать только — ей уже девятнадцать лет! Как это много. Девчонкой она считала, что быть чабаном — ничего сложного. Лишь бы не смешать своих овец с чужой отарой, не подпускать их к посевам, следить, чтобы шерсть в тальниках не теряли, поить, когда надо, кормить, когда надо, пасти вволю. Чего тут хитрого? Кажется, совсем недавно так и думала. Смешно! Что она понимала? Вот теперь, когда ей уже девятнадцать, Оюна знает, как тяжел ее труд, какая на ней ответственность. За один год многое узнала и поняла. Особенно после того, как приняла отару Балмацу. Наверно, так и не выправятся овцы, не окрепнут. Прав был дедушка, когда предупреждал ее… Но разве виновата она, что ничего в степи не растет, все выжгло. Не случись засухи, было бы совсем не так.

Оюна медленно возвращается к отаре. Босые ступни жжет раскаленная земля. Нет, не потому, что нажгло ноги, вдруг припускает она бегом, совсем как девчонка. Как это раньше не пришло ей в голову? Подхватив одежду, она мчится к овцам. Ей удается расшевелить их, погнать по степи. Вперед, вперед! Ей весело. Ей всего девятнадцать лет!

Видно, и овцы что-то почуяли — идут все быстрее.

Там, где весною бушевали в оврагах талые воды, там, где успели повернуть пенный поток на поля, вдоль неширокой канавы — высокие сочные травы. Будто впервые увидела Оюна многоцветье степи, на которую упала с неба п рассыпалась, раскололась радуга. Бледно-голубые ургуи-подснежники, густо-синие колокольчики, оранжевые саранки с завитыми в кудри лепестками, ярко-желтые одуванчики — великое множество цветов. Оюна, забыв об овцах, рвала и рвала цветы, пока не набралась целая охапка. Рвала бы, наверное, еще, да увидела приближающуюся машину и поспешила набросить платье.

А «летучка» тем временем сворачивает к отаре, останавливается неподалеку, из нее выскакивает Роза и бежит навстречу Оюне. Сзади нерешительно плетется Булат.

— Мэндэ, Оюна! — бросается на шею подруге Роза.

Булат останавливается поодаль. После ссоры на сагалгане виделись они несколько раз накоротке, по все встречи были холодными, официальными. Булат перехватывает, как ему кажется, равнодушный взгляд Оюпы, однако делает вид, будто не заметил, и, широко улыбаясь, здоровается:

— Мэндэ!

— Мэндэ, — кивает в ответ Оюна.

Роза делает попытку примирить враждующие стороны:

— Какими ты нас с Булатом красивыми цветами встречаешь!

— Не вас, а тебя, — поправляет ее Оюна и протягивает Розе букет.

Булат пропускает эти слова мимо ушей и направляется к канаве, которую они с Дугаржабом копали весной.

Налюбовавшись цветами, Роза несет их в кабину.

— Спасибо, Оюна. Дома в воду поставлю. А можно, — подмигивает она, — ему немножко дать?

— Не смей! — сердится подруга.

— Как хочешь… — вздыхает Роза. — Что нового?

— Новостей много… Потом поговорим. Давай сначала овцу подоим, — предлагает Оюна.

— Давай!

Взявшись за руки, девушки бегут к отаре.

Овечье молоко в деревнях — лучшая косметика. Куда до него всяким пудрам, кремам, помадам, лосьонам! Обходясь без рижских, польских, французских и прочих модных снадобий, бурятские девушки никому не уступают красотой.

— Что вы там делаете? — окликнул подруг Булат.

Роза, массируя лицо, кричит:

— Не подходи! Тебе сюда нельзя!

— Ты пока транзистор почини, — просит Оюна. — Возле седла возьми.

Куда денешься — пришлось приняться за транзистор. Булат уселся на седло, повернул регулятор громкости «Спидолы» — ничего не слыхать. Выкрутил до отказа — все равно еле-еле бормочет. Снял крышку, стал копаться. Настоящий механик, убежден Булат, должен уметь все. И — пожалуйста! — через несколько минут зазвучала, да как еще зазвучала музыка. Едва заслышав ее, девушки прибежали к Булату, разрумяненные, с лукаво поблескивающими глазами, и все еще продолжали перешептываться — мало ли у них