То же и со Сметониным, объяснял мне Сережа. С одной стороны, для своих подзащитных он ничего не мог сделать. Кому дадут вышку, а кого, как говорится, по производственной необходимости или потому, что время не приспело, просто упекут в лагерь, определялось, понятно, не в Колонном зале, но Сметонин в любом случае бился как лев, «за что мы, – говорил Сережа, – очень его уважали».

Вот ты закончил расследование дела, всё вроде бы тип-топ и даже лучше, но тут на сцене чертиком из табакерки Сметонин, и оказывается, что здесь, здесь и вот здесь концы с концами не сходятся, в итоге явная процессуальная неувязка. Потом, когда придет время просить о помиловании, он всё это использует как смягчающее вину обстоятельство. Конечно, помогало редко, но бывало и сработает, особенно если в Кремле колебались, ставить человека к стенке или пока погодить. В общем, продолжал Сережа, Вышинский был в своем деле талант, а Сметонин – в своем, и если ты расколол обвиняемого, выявил его связи, контакты, и в суде даже Сметонин не нашел, как тебя прижопить, – значит, и ты профессионал, ас, дока. Считай, медаль нацепили. Обществу с тебя причитается бутылка старого шустовского коньяка.

«Но дело не только в показательных процессах, – говорил Сережа через пару дней. – Известно, что твой отец со Сметониным был очень дружен, а с другой стороны, как я уже тебе объяснял, Сметонин приятельствовал с Вышинским. Отец с Вышинским знаком не был, значит, всё так и так могло идти только через Сметонина. У твоего отца выхода не было, в любом случае приходилось делать адвоката центральной фигурой».

Я говорю: «Откуда ты знаешь, кто с кем был дружен?»

Он в тот день вполне благодушный: «Всё тебе расскажи».

Я: «И все-таки откуда?»

Он: «Это военная тайна. Ну ладно, как ни крути, ты жена чекиста, тебе можно. В общем, мы почти двадцать лет следили и за Сметониным, и за Вышинским, материал на них собирали. Копали, ясное дело, под Вышинского, нам еще Ягода говорил, что прокурор – скользкий тип, скользкий и очень опасный. Ведь до двадцатого года он был упертым меньшевиком, ненавидел революцию, а потом в один день перековался.

Конечно, пока Сталин к нему благоволит, пока Вышинский ему нужен, мы с тем, что собрали, сидели тихо, не высовывались, то есть копили так, на всякий пожарный. Но и Ягода, который это начал, и Ежов, который продолжил, и Берия, который, думаю, и сейчас собирает, будто спокойнее себя чувствовали, зная, что в загашнике на Вышинского у них много чего есть. Компромат велено было тащить отовсюду, и из его прошлого – этого самого меньшевистского – и из настоящего, и из будущего.

Брали, что попадется, ничем не брезговали, но еще Ягода определил, что рыть под Вышинского самое верное со стороны Сметонина, и, оказалось, правильно определил. Только мы этого Сметонина взяли в разработку – сразу поняли, что на нем пробы ставить негде, хватит не только на Вышинского, пол-Москвы можно загнать за Можай. Но и Сметонина, пока ему покровительствовал Вышинский, мы не трогали, даже никого из его круга не взяли, боялись спугнуть. Однако следить по-прежнему следили, больше того, очень внимательно следили»”.

“И все-таки что там нашлось такого ценного?” Но Галина Николаевна на вопрос почему-то не отвечает; давая понять, что наш сегодняшний разговор окончен, начинает собирать чашки.

Сегодня, 11 января 1984 г., Электра снова надумала вернуться к телегинской командировке в Москву и говорит: “Я уже рассказывала, что Сережа искал и искал случая простить мне новосибирскую историю. Но я дура была и упрямая как черт, ни разу шага навстречу не сделала. А в подобных делах, – продолжала Электра, – весь путь один не пройдешь. Оттого и прежних отношений у нас уже никогда не было. Сережа не только ко мне охладел, он и сыном перестал заниматься.

Раньше выдастся свободная минута, тут же к Паше: валяет его, тискает, играет во что только можно и читал он ему почти каждый день. Оба больше всего любили народные сказки. Сын мог часами их слушать, приникнет к твоему боку, и ему тепло и тебе. Когда слушал, тихий делался, задумчивый. А тут, сколько Паша ни зовет, сколько ни предлагает то одно, то другое, Телегин ни в какую – всё время то с работы, то на работу. Так сынок с полгода его теребил-теребил, а потом перестал, понял, что отцу не до него. Теперь по большей части или со мной, или сам с собой играет.

Не думаю, что Телегин сына из-за меня наказывал; просто раньше мы, а не лагерь были для него на первом месте, а тут вдруг выяснилось, что у нас своя жизнь, в которую мы его, конечно, принимаем, но, как говорится, с оговорками. В общем, он к дому охладел. Чуть не до ночи сидит себе в конторе, бумажки перебирает, да на пару с опером вникает в зэчьи разборки. Решает, кто сто́ит поблажки, потому что теперь это уже почти наш человек – твердо встал на путь исправления, а кого – другого выхода нет – придется гнобить по-черному.

Всё же мне навстречу Сережа свою часть честно прошел и, хотя никого не дождался, отыгрывать назад не стал. До этого он меня уже спрашивал, почему отец нашу с ним новосибирскую историю вставил в роман, наверное, тогда хотел спросить и про другое, но пока решил выждать, посмотреть, как я про роман отвечу. Я и говорю: «Да тут тайны нет. Ты же сам рассказывал, что чуть ли не треть текста сплошное богоискательство, что ты страниц сто прочитал и затосковал, дальше заставить себя не мог, пролистал наскоро, пока снова не началась жизнь. Наверное, отец, когда правил “Агамемнона”, и сам заскучал, понял, что нельзя сотнями страниц всё о Боге да о Боге. Люди они и есть люди, им людские истории нужны. А такое никто читать не станет».

Этот момент я как-то Сереже объясняла. Но другой вопрос, почему я отцу всё рассказала – как сделала так сделала, это оставим, но зачем было рассказывать, вываливать грязное белье?

Сразу спросить, помню, у него не получилось, к нам пришли его опер и главный инженер с рудника – зэк, но расконвоированный: они втроем, как я уже говорила, под бутылку хорошего армянского коньяка каждую пятницу расписывали пулечку. Однако недели через три он опять вернулся к Новосибирску. Мы с ним гуляем, где он любил, то есть по берегу моря. Наконец я устала ноги из песка выкорябывать. Он меня поднял, посадил на огромный, как кость, белый топляк, чуть ли не тот же, на котором за месяц до того у нас уже был привал. Я сижу, Телегин стоит – так мы вровень – тут он и говорит: «А всё же почему ты рассказала отцу про Новосибирск?»

Я ему: «Сережа, мне очень-очень жалко – и то, что я отцу всё рассказала, и что это в роман попало, и что ты Пашеньку совсем забросил, не играешь с ним и сказки ему не читаешь; он уже и не пытается тебя дозваться, играет сам с собой. А рассказала я вот почему. Ты уже знаешь, что когда я в Ухту к отцу приехала, он меня пристроил перебеливать свои доносы местному оперу. И вот я однажды переписываю и, скажем, на десятой странице вижу, что он считает необходимым сообщить властям то, что ему стало известно о моей лучшей, можно даже сказать, единственной подруге и о ее отце. То есть ровно то, что два дня назад я ему сама рассказала.

А теперь собственной рукой я этому совсем неплохому человеку должна нарисовать новый срок, и немаленький. Ведь ее отец тогда только-только освободился; если сейчас его опять возьмут, вряд ли он уже на свободу выйдет. Да и ей, моей единственной подруге, тоже придется несладко. Ее месяц назад хоть и с трудом, но приняли в комсомол. Теперь вычистят без разговоров. А дальше и об институте, и о сто́ящей работе можно забыть, в общем, вся жизнь коту под хвост.