Я тогда отодвинула стул, встала, хотя еще с вечера обещала отцу, что к его приходу закончу. Хожу и хожу по нашей комнате, маюсь и всё думаю, что отец-то у меня подлец, настоящий подонок. Когда он вернется, я и это ему скажу, и еще скажу, что я его пожалела, бросила Москву, любимую школу, теперь его тут кормлю, обстирываю, а если бы знала, какой он негодяй, он не то чтобы никогда меня здесь, в их поганой Ухте, не увидел, я бы ни на одно его письмо не ответила, даже открытку на день рождения не послала. Так что я не просто не стану ему помогать ни в чем не повинных, хороших людей отправлять на зону, я уезжаю.

И вот он открывает дверь, входит, снимает и вешает на гвоздь телогрейку. Наконец поворачивается, и тут я, оттого, что уже больше не могу ждать, истомилась бедняжка, с полоборота набрасываюсь на него как раз с тем, что говорила, кричу, что он подлец, что я его пожалела, приехала, а теперь всё, конец, в этой дыре меня только и видели. Он стоит, слушает. По виду слушает спокойно, даже как-то виновато, по-доброму улыбается. От чего я еще сильнее распаляюсь. И вдруг в нем будто струна лопается. Ни улыбки, ни вины уже нет, и доброты тоже нет. Он разом темнеет и, когда я совсем не жду, руками берет меня за плечи – пальцы у него цепкие, жесткие – и резко встряхивает.

И всё, Сереженька, – говорю я Телегину, – понимаешь, всё. Никакого бунта во мне больше нет, раньше был, а теперь вот ни капельки не осталось. Он меня сломал, за одну минуту сломал, дальше что он скажет, всё буду делать. То же и насчет тайн – их от него у меня уже никогда не будет. Ну вот так мы дальше и жили, а потом, когда я с тобой сошлась, а он уже снова жил в Москве и с мамой, как-то раз он мне довольно уважительно говорит: “Как же ты решилась? Ведь мать тебе все уши прожужжала, что именно Сережа, а не я твой отец”.

Я ему и рассказывала – как: всё, от коленок и “грека”, до той нашей с тобой ночи».

Сережа замолчал, – продолжает Электра. – И вправду, что тут скажешь? Мы сидим, смотрим на море, на то, как волна песок туда-сюда гладит, то по шерстке, то против; нам давно пора идти домой, в поселок, Пашеньку из детского садика забирать, и тут Телегин совсем мягко мне говорит: «У меня подобное тоже бывало. Ведешь следствие, месяц прошел, другой заканчивается, пора обвинительное заключение отдавать в прокуратуру, а у тебя ничего, ну просто вообще ничего. Подследственный уперся рогом и не хочет сотрудничать. Ни в какую не хочет. Конечно, что-то сварганишь, сошьешь на живую нитку, не обвинительное заключение – уродец, и счастлив наконец это дело с себя спихнуть. И вот, может, подследственному всего день осталось перетерпеть или два, но сил нет, кончились силы. Вчера полная несознанка, молчал, будто воды в рот набрал, а тут, когда ты уже отчаялся, его вдруг начинает нести, несет и несет – не остановить. Он про себя, родимого, говорит, да столько, что вместо прежних пяти лет, а то и ссылки, на аркане под пулю тащит, и на своих подельников на-гора компромат целыми возами возит, не успеваешь разгружать… – И закончил: – Я с такими случаями несколько раз сталкивался; наверное, то же и у тебя с отцом».

18 января 1984 г.

Через неделю и опять же за чаем.

“Судя по тому, что рассказывал Телегин, – говорила Электра, – мир, в котором жили персонажи «Агамемнона», например: в первых главах – когда отец работает обрубщиком металла на заводе «Красный пролетарий», несмотря на вологодский срок, готовится вступить в партию, и мир последующих частей, – один от другого отличается очень резко. Отец еще мало что знает, а возможно, никогда не слышал о Мясникове, но и он чувствует, что бесовский карамазовский круг, круг вечного и уже оттого безнадежного вращения, никуда не ведущего пути, разорван.

Народ встал на дорогу, которая ведет в Небесный Иерусалим. Но скоро он поймет, что в числе тех, кто в разгар смуты по доброй воле или случайно замешался в среду народа, изготовившегося совершить марш-бросок к спасению, оказался и весь карамазовский выводок. И Федор Павлович, и Алеша, и Иван, и Дмитрий.

Они не просто затесались в народ – это еще можно было бы простить, – но сначала они искусно нас тормозят, отворачивают от Святой Земли, а потом, сковырнув нового Моисея (Ленина), устанавливают над народом полную власть. То есть мир делается даже хуже, чем до жертвенного подвига Смердякова (Мясникова). Он настолько безнадежен, настолько плох, что Христос, осознав, что спасать здесь больше некого, уходит.

Герои отцовского романа по-разному отвечают, почему такое оказалось возможно. Кто-то, не вдаваясь в подробности, недобро бросает, что сатана получил власть попущением Спасителя. Другой верит, что Христос однажды вернется, третий ему возражает, говорит, что те реки крови, которые мы лили и льем, смыли с нас последние следы Божественной благодати. Что Спаситель просто испугался той легкости, с которой мы творим зло.

Подобный взгляд разделял не один отец. Какую советскую газету тех лет ни возьми, везде сотни имен вредителей. И среди них не только Карамазовы, случаются и другие фамилии. Скопом они вредят, гадят исподтишка, подличают. В общем, мешают нам идти в светлое будущее. И всё же в каждой из статей – тут коренное отличие от православных пораженцев – бездна оптимизма, веры, что не сегодня-завтра мы с ними разберемся. Они исторически обречены, в сущности, бессильны. В худшем случае лишь замедлят наш путь в коммунизм”.

1 февраля 1983 г.

Судя по записям в моем дневнике, разговоров с Электрой о романе ее отца был не один десяток. Мы, как обычно, сидим в ординаторской. Поздний вечер, везде тихо. На столе чай и варенье из черной смородины. Отец Игнатий в сезон – июль – август, – навещая ее, каждый раз приносит пару больших банок этой ягоды. Галина Николаевна знала, что смородина не куплена на базаре, она с дачного участка в Перловке, вдобавок собственноручно собрана матушкой отца Игнатия Катериной – и то, и то Электра очень ценила.

Чаевничая, мы говорим о всякой всячине, сплетничаем о ее соседях и об общих знакомых, но так получается, что рано или поздно разговор сам собой сворачивает на “Агамемнона”. Иногда начинает Галина Николаевна, тема эта по-прежнему ее не оставляет, в другой раз что-то спрашиваю я, в итоге получаются долгие, подробные беседы. Когда Галина Николаевна прощается и уходит к себе в комнату – чуть не середина ночи.

Она уйдет, а я по свежим следам сажусь записывать, что услышал. Не только суть – на полях оставляю комментарии: как она говорила, чего боялась и каких тем избегала, а о чем, наоборот, рассказывала с воодушевлением. Часто одно и другое менялось прямо по ходу разговора.

Поначалу Галина Николаевна пыталась меня убедить, что роман до такой степени не ее, ее не касается, что, в сущности, она ничего о нем и не знает. Читать она его не читала, даже в руках не держала, когда он писался, жила с мужем на Колыме. Поселок для вольнонаемных, рядом маленький концентрационный лагерь, в котором муж начальствует. С Большой земли к ним если что и доходит, то не скоро. К слову, что отца снова арестовали и посадили, дали ему десять лет, она узнала лишь через три месяца. А что он сел не один, потянул за собой почти девять десятков других несчастных, – еще позднее. Всё было настолько страшно, говорит мне Галина Николаевна, что знать что-нибудь еще об этой истории у нее не было никакого желания.