Коровин, – рассказывает дальше Электра, – ухлестывал за мной с самого того дня, как Сережа привез меня в Москву. Позвонит в дверь: я открою – в одной руке шикарный букет, в другой бутылка шампанского и еще под мышкой коробка шоколадных конфет. Звал же он меня не иначе как «бриллиант чистой воды». Всерьез его знаки внимания я не принимала, а сейчас думаю, что зря, что он и вправду был в меня влюблен. И Сережа к Коровину относился с иронией, ухаживать за мной не мешал. Наоборот, если занят, сразу его вспоминает, говорит – почему бы тебе, милая, в театр или на концерт пойти сегодня не со мной, а с Коровиным?

Коровин был красив не хуже Сережи, только масть другая – светлый шатен с зелеными глазами, и собеседник отличный. В общем, мне было приятно, когда он меня сопровождал, что на нас оглядываются, говорят: «какая пара», тоже приятно. Но на большее я его не поощряла. Я так и рождена была быть верной женой, и тут ничего нельзя было поделать. Сережа это знал и во всем на меня полагался. И правильно, что полагался. Я, пока жила с ним, не только ни разу на сторону на сходила, в сущности, ни с кем и не флиртовала.

Телегинские товарищи видели, что он буквально на руках меня носит, считали, что иначе и быть не может. Потому что жены и красивее, и умнее, и преданнее, чем у Сережи, ни у кого не было. Ходили слухи, что наш роман в Новосибирске начался при странных обстоятельствах, но что я, что Сережа – оба воды в рот набрали, и к тому времени, как Телегина вернули работать в Москву, сплетня улеглась. Сам Сережа думал, что он меня с рук не спускает не только потому, что я такая хорошая, такая верная жена, но и потому, что безмерно передо мной виноват.

Дело, как я уже говорила, – продолжала Электра, – было в Новосибирске в декабре тридцать восьмого года. Парой месяцев раньше сняли Ежова, считалось, что Телегин его человек, и Сережа, зная, как работает система, со дня на день ждал ареста. Мать уехала в Москву. Скоро из своей воркутинской ссылки должен был вернуться отец, и она спешила две наши комнаты в Протопоповском перевести на себя. Кроме того, быть рядом с человеком, всякую ночь напивающимся до бесчувствия, невелика радость, еще прибавьте, что, пока есть опасность, что Телегина и впрямь вот-вот повяжут, его жене, пусть и гражданской, лучше держаться на отшибе: неровен час загребут за компанию. В общем, мать отбыла в Москву, а вместо себя присматривать за Сережей послала меня.

Уверившись, что ему конец, Телегин сильно нервничал, места себе не находил. Ночью без коньяка и на полчаса не мог заснуть. Всё прислушивался, выглядывал в окно, не у нашего ли подъезда остановился «воронок». Не раздеваясь, то есть в парадном обмундировании – расстегнута только кобура, а в ней наган с полной обоймой – если за ним придут, он решил дорого продать свою жизнь, – Телегин сидит на диване. Перед ним стол с несколькими бутылками, и он рюмка за рюмкой глушит коньяк. Когда совсем упьется, валится тут же на диван и пару часов тяжело, задыхаясь, храпит. Зрелище тяжелое, и однажды я, сев за стол, из солидарности тоже наливаю себе коньяк. До сих пор помню, с какой благодарностью он тогда на меня посмотрел.

Я очень любила отца, – продолжает Электра, – и когда мать стала говорить, что они с Телегиным сделались любовниками еще в двадцать первом году и мой настоящий отец именно он, тем, что услышала, была сильно подавлена. Жалела и отца, у которого меня отняли, и себя. Телегин мне нравился, но его дочерью я быть не хотела. Дядя или старший брат – это пожалуйста, этому я была бы только рада, а на отца, мне казалось, он не тянет. Мать всё так решительно переиграла в двадцать шестом году, то есть когда мне было пять лет, а брату Зорику едва исполнилось три.

Я была очень вредная девчонка, мать говорила, что я и своенравна, и непослушна, новый расклад сделал меня вовсе неуправляемой. Я хотела, чтобы у меня был прежний отец, но не меньше хотела и другого – знать правду. И вот я всё билась над тем, как же мне ее, эту правду, узнать, но по мере того как росла, взрослела, яснее понимала, что знать это может только мать, да и она, если сигала из койку в койку, тоже не наверняка.

И вот мне шестнадцать лет, но я по-прежнему предпочитаю играть с мальчишками, а так – давно барышня на выданье. Уже в теле, везде округлилась. Мужики отзываются одобрительно, говорят, что мясистая и попка какая надо, то есть очень даже аппетитная попка.

Но с моими двумя отцами, Жестовским и Телегиным, продолжаю вести себя, как маленькая девочка. Оба это поощряют, и оба очень ревнивы – следят, к кому из них я больше лащусь. И то и то, понятно, меня устраивает, меняться резона нет. В общем, по виду взрослая деваха, во мне чуть ли не шестьдесят килограммов веса, а будто пятилетняя пигалица лезу и лезу к ним на колени. Не могу, понимаешь, без всех этих горок, за которыми следуют неизбежные ямы с ухабами, и чтобы обязательно пели «Ехал грека через реку, видит грека в реке рак, сунул грека в реку руку, рак за руку грека цап» и так далее.

Кстати, у обоих – и у Жестовского и у Телегина – сильные, правильно поставленные голоса, и поют они хорошо. Разница одна: у Жестовского баритон, а у Телегина настоящий бас. Как я уже говорила, что для одного, что для другого главное – не уступить. Но Жестовскому приходится тяжелее – и ноги хиловаты, и старше он, чем Телегин. Вдобавок столько лет кочевал по лагерям, ссылкам. В общем, он с моей страстью к горкам справляется с трудом, такую корову, как я, с ноги на ногу перекатывать удовольствие маленькое, оттого и петь предпочитает что-то помедленнее, не «грека», а например: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед, чтобы с бою взять Приморье, Белой армии оплот».

Но он не отказывается, старается изо всех сил, и я эту преданность ценю, вообще всё больше его уважаю. Другое дело Телегин: в недавнем прошлом силовой гимнаст, он и сейчас в отличной форме, меня вверх-вниз подбрасывать ему всё равно что мячиком жонглировать. И неважно, десять во мне килограммов или все шестьдесят. И того же «грека» он поет увереннее, чем Жестовский, у которого, когда устанет, всё время сбивается дыхание.

В Ухте, живя со ссыльным отцом, я много наслушалась такого, чего девочка из приличной московской семьи может замуж выйти и не знать. И вот как меня еще в Протопоповском учили: если не понимаешь – спроси; я что ни услышу, сразу бегу к нему. Вечер, уже солнце садится, я как раз возвращаюсь с продленки, а наши барачные бабы сидят у крыльца на лавочке, судачат о мужиках. Одна другой: «У моего ялдык мало не покажется». Я к отцу, он усмехнется, но объясняет – и что такое ялдык, и что имеет в виду баба, когда говорит «мало не покажется».

На Севере я много чего наслушалась, но среди того, что тогда пропустила мимо ушей, было, что любой мужик свою кровь за версту чует. Как бы ни изголодался по бабе, если не окончательный выродок, ни на дочь, ни на сестру родную не полезет. Сколько хвостом ни верти, ему без разницы, то есть если дочь, можешь не бояться: его плоть на твою не встанет. Другое дело, когда не родня.

В Ухте слова про родню во мне не задержались, а уже в Новосибирске я их вдруг вспомнила и поняла, что они меня касаются напрямую, потому что у отца, под «грека» перекатываясь с одной коленки на другую, я ничего, кроме его острых коленок, не чувствую. Другое дело у Телегина. У него последние два, а то и три года я, всякий раз проваливаясь в яму, упираюсь во что-то большое и твердое, и теперь, после Воркуты, почти не сомневаюсь, что то, во что упираюсь, есть ялдык.