Он больше и больше в этом укоренялся, а я, вместо того чтобы произнести нужные слова, приласкать, утешить, сказать, что я его люблю, жизни без него не представляю, – в общем, сбить с этой волны, стала думать: обида слишком свежа и, пока рана открытая, ничего бередить не надо. От любых моих слов будет только хуже, каждое лыко в строку.

И я тогда промолчала, – говорила Электра, – ничего ему не сказала. У меня был и другой шанс как-то всё поправить, помочь нам обоим через это переступить и жить дальше, но и его я не использовала. Мы тогда пошли гулять по берегу моря, что Сережа очень любил. Идем, слева болото, оно уже осеннее, то есть много красного, ржавого цвета, тут же полоса песка иногда с этакими кулачками корней, из которых во все стороны топорщатся ковыльные метелки, затем до горизонта море.

Волна темная, тяжелая и идет, будто мы по песку. То есть вязко, медленно, главное, никак не может себя поднять. Ну и мы в ту же степь – проваливаешься по щиколотку, выпростаешь ноги и идешь дальше. Когда я совсем устала, сели на старый, щербатый топляк. У Сережи в зубах былинка, он играется с ней, словно с сигаретой, языком, губами катает из стороны в сторону. Вижу, что для отдыха я присмотрела какое-то большое, будто в соде выбеленное бревно. Наверное, лиственница, но точно сказать трудно, из песка – остальное в нем уже утонуло – торчит лишь комель. Его и оседлали.

И вот мы сидим, смотрим на море, и я понимаю, что сейчас самое время, что здесь, на берегу, я могу успокоить Сережу даже вернее, чем когда он только что прилетел из Москвы. То есть скажи я ему сейчас что-то доброе, он с радостью отзовется. Но в меня будто бес вселился. Я такие вещи за собой и раньше знала, но справлялась. А тут – ни в какую. Сижу рядом с Сережей, гляжу из-под ладошки на солнце, которое еще не закатывается, но близко, и вместо того чтобы говорить ему это доброе, думаю. А в чем, собственно, я должна каяться? Из-за чего вся эта мировая скорбь? В чем он обманут, чего недополучил? Разве невеста, что он под венец повел, была не молода или, предположим, некрасива? Что – я ему была плохой женой, изменяла? А сколько раз я его выручала, с тем же Мясниковым, например. Пусть он сейчас капитан задрипанный, начальствует над маленькой зоной здесь, на Колыме, но прежде он ведь и в генералах покантовался, носил штаны с лампасами. Сам Сталин о нем сказал, что в своей работе наши органы должны равняться на таких чекистов, как Телегин.

И всё благодаря мне. Прибавьте сюда, что я ему сына родила. Да и что такого ужасного он мог прочитать в романе отца? Если вдуматься, весь сыр-бор из-за того, что тогда в Новосибирске он не со своей родной дочерью переспал, опять же не обесчестил никого. Да тут радоваться нужно, руки целовать, что с души такой грех снят. А он ходит чернее тучи. В общем, решаю: все его обиды – курам на смех, яйца выеденного не стоят”.

18 октября 1984 г.

Судя по моим дневниковым записям, снова к разговору о романе отца Электра вернулась ровно через неделю. Беседовали в прежних декорациях – поздний вечер и начало ночи. Чашки кузнецовского фарфора, из того же сервиза плошечки для варенья, ну и само варенье, домашнее, как всегда, из черной смородины.

Я говорю: “Электра, и больше вы с мужем об «Агамемноне» никогда не говорили?”

“Почему, – удивляется Электра, – много раз говорила. Он ведь был последний, кто его прочитал, а я романом очень интересовалась. Так что, пока что могла из Сережи не вынула, не успокоилась”.

Я: “И что там еще было, кроме этой вашей новосибирской ночи?”

Электра: “Да много чего. Сережа мне говорил, что отец написал роман обо всех нас. Кого-то вывел под инициалами, себя под фамилией Кстовский, другим оставил их собственные фамилии, только сократил на слог. У Сережи, например, была фамилия Легин. В общем, каждого легко можно было опознать. Роман вышел сложный, но так или иначе действие было закручено вокруг нашей семьи. Соответственно, среди главных персонажей отец с Легиным и я с матерью. И вот, хотя кого ни возьми, нас кидало из стороны в сторону и часто, когда одному – взять того же отца на зоне или в воркутинской ссылке – приходилось худо, другой как сыр в масле катался, – всё же мы были настолько крепко повязаны, что и это нас не разводило, скорее сшивало и прошивало общее пространство.

А я просто была швея-ударница, можно сказать, идейная швея, швея без страха и упрека. В итоге роман получился большой, по-настоящему многонаселенный, и у всех, кому отец дал в нем место, был реальный прототип. То есть в основе «Агамемнона» была семейная история, но не меньшую роль в нем получили три человека, которые, споспешествуя друг другу, пытались в Советской России выстроить новую православную литургику.

Спаситель после победы большевиков из нашего мира ретировался, можно сказать, сбежал, соответственно, старая литургика вся как есть вышла в тираж. Разве служба может строиться вокруг Того, Кого в мире больше нет? Когда и храмы, куда мы приходили возносить Ему молитву, и священство, и таинства – всё сделалось безблагодатно, лишилось спасительной силы. То есть не только отцу было ясно, что в том мире, в котором мы родились, нам не найти дорогу к Богу, а значит, необходима новая литургика, иначе ныне живущий человек обречен. Сейчас он пребывает в царстве сатаны, и всё то же царство сатаны – геенна огненная – ждет его после смерти.

Центральной фигурой вышепомянутой троицы отец, – как я, Глебушка, уже говорила, – сделал не себя, а адвоката Тонина. Себя же задвинул в тень. Очевидно, посчитал, что с точки зрения романных законов это будет правильно, он и так главный персонаж семейной хроники, и вне ее ему следует тушеваться, иначе нормальное, полнокровное повествование скатится в малоинтересный монолог. В случае отца – совсем уже на любителя, то есть философско-теологический. В общем, нет сомнения, что с точки зрения композиции это было верным решением.

В романе литургическая троица составилась из самого отца, он ныне выступает под фамилией Кстовский, адвоката Тонина, – будто забыв, снова поясняет Электра, – до революции и, так сказать, в миру известный присяжный поверенный, позже не менее известный советский адвокат Сметонин, и прокурора Шинского, а это не кто иной, как генеральный прокурор СССР Вышинский, пламенными речами которого на показательных процессах заслушивалась вся страна.

По словам Сережи, опознать их было нетрудно. На тех процессах, на которых Вышинский выступал обвинителем, Сметонин нередко представлял интересы обвиняемых, в числе прочих когда-то любимца партии Николая Бухарина. Не было тайной, что Сметонин с Вышинским и по жизни приятельствуют. Помню, я спросила у Сережи, откуда он так точно знает, кто Тонин и кто Шинский? Почему уверен, что ни тот ни другой не собирательный образ, как часто бывает в романах?

Он сказал, что несколько раз получалось так, что и самих обвиняемых и обвинительное заключение для Вышинского готовила следственная группа, в которую входил Сережа. Соответственно, ему выдавался именной пропуск в Колонный зал Дома союзов, где всё происходило, и он отлично помнит выступления Вышинского. В отцовском романе ему десятками попадались реплики прокурора, даже целые фрагменты перепалок Вышинского с обвиняемыми. Из подобных стычек Вышинский всегда выходил победителем, он вообще, добавил Сережа, и говорил, и держался блистательно, разве это забудешь?