Глава двадцать восьмая

Прошла целая неделя, прежде чем доктор Нестеров объявил о своем намерении отправиться домой, в Курган. Иван Карлович тотчас засобирался с ним. Там, на почтовом подворье, его давно дожидалась карета, готовая в любой момент пуститься в дальнее странствие.

Покинуть усадьбу раньше не получилось ни у того, ни у другого. Вадим Сергеевич вынужден был вновь примерить на себя скорбную роль врача судебно-следственной части и произвести вскрытие покойного адъюнкт-профессора. В этом не было практической необходимости, в виду очевидной причины смерти, однако порядок есть порядок. Фальк же, по собственному его выражению, зализывал раны.

Прочих обитателей родового гнезда Арсентьевых к тому времени и след простыл. В стенах некогда шумного дома воцарилась небывалая тишина.

Софью Афанасьевну на следующий же день после убийства Алексея Алексеевича под конвоем доставили в Тобольск, дожидаться суда. Холоневу немедленно сделали предложение принять под временную опеку княжеское имущество и земельные наделы, которое было им решительно и с негодованием отвергнуто. Вместо того, что бы на совершенно законных основаниях приступить к управлению осиротевшим поместьем, Владимир Матеевич оставил службу и устремился в губернский центр, вслед за несчастной девушкой.

Поговаривали даже, что бывший приказчик заложил собственное скудное имение, находящееся, как известно, по соседству с арсентьевским, и выписал из столицы знаменитого адвоката. Тот якобы обещал, что непременно добьется для своей подзащитной более мягкого наказания. Ссылки в Забайкалье или на Кавказ.

Еще более удивила госпожа Листвицкая. В те роковые дни, она всерьез обеспокоилась судьбой малолетнего Вебера, сына покойного станового пристава. Других родственников кроме отца у мальчишки не было, и Ольга Каземировна предложила ему какое-то время пожить вместе с ней, в гостинице. Оставаться в усадьбе при таких обстоятельствах было, конечно, не правильно. Зачем ребенку изо дня в день видеть место, где убили его отца. Георгий Константинович с завидной для его возраста серьезностью принял предложение малознакомой барыни и, что самое ошеломительное, легко нашел с ней общий язык. Спустя неделю купеческая вдова и юный отпрыск полицейского чиновника отбыли в Саратов. Мебельно-суконную мануфактуру ждали большие перемены.

Наметились перемены и в судьбе знаменитого на весь уезд повара Семёныча. Перед самым отъездом из поместья Вадим Сергеевич сторговал его у купца Гнатьева – нового управляющего арсентьевской вотчины, единодушно назначенного дворянским собранием на вакантную должность, вместо заупрямившегося Холонева. Николай Спиридонович, который любил, что бы его называли Николаус, заломил за толкового крепостного непомерно высокую цену, ожидая, что доктор станет отчаянно торговаться, однако Нестеров флегматично пожал плечами и без лишних разговоров выложил назначенную сумму. Господа ударили по рукам, и счастливый повар покатил с новым барином в уездный центр.

– Эх, ваш бродь, я и не чаял на старости лет, что мне эдак свезет, – приговаривал он, ловко управляясь с докторской бричкой. – Сколь седины уже в бороду нажил, а города Кургана досель ни единого разу не видал! Веришь, нет!

Титулярный советник Нестеров озорно подмигнул Ивану Карловичу, расположившемуся на соседнем сиденье, и чуть коснулся тростью рукава слуги.

– Что нам Курган, друг мой! Почему не махнуть с почтеннейшим господином Фальком в Петербург? Или, того пуще, в веселую Варшаву?

– Ну да!? – обернулся Семёныч и бросил на сидящих в коляске бар недоверчиво-восторженный взгляд.

Штаб-ротмистр осторожно улыбнулся разбитыми губами, представив какое смятение царит в душе вчерашнего холопа. Он, должно быть, не в силах вообразить себе и мало-мальски цивилизованного поселения, глядя в эту минуту на буйство и дикость придорожной растительности.

Вокруг, в самом деле, тянулись по-осеннему унылые холмы, густо поросшие ломким ракитником, березняком и еще черт знает чем. Копыта гнедой и игреневой лошадок весело чавкали, увязая в так и не просохшей проселочной хляби. Впереди маячил памятный фехтмейстеру бор. Над головами то и дело разносился хриплый крик ворона, одиноко парящего над темно-зелеными кронами ближних сосен.

– Ну, насчет Варшавы – это я, может, перегнул, – вздохнул Нестеров, тоскливо оглядываясь по сторонам. – Однако губернскую столицу, Семёныч, я тебе обещаю!

– Тобольск? – поднял брови Иван Карлович.

– Тобольск.

– Позвольте, государь мой, но как же ваша семья? Они по-прежнему еще в Далматовском монастыре?

– А что семья? – отмахнулся доктор. – Подождут-с! Варвара у меня с понятием. Я давеча подготовил для нее письмецо, в котором подробно изложил события последних дней и заодно уведомил, что дела принуждают меня совершить кратковременный вояж к губернскому полицмейстеру.

Вадим Сергеевич похлопал себя по нагрудному карману, в котором, очевидно, и находилось письмо.

– Вы, друг мой, чрезмерно меня обяжете, если по пути домой завернете ненадолго в монастырь и передадите настоятелю мое послание. Если только вас не затруднит сия маленькая просьба?

– Ничуть. Но, что вам делать в полиции? Неужели, вы желаете подать частную жалобу на Антона Никодимовича?

– А вы, Иван Карлович, думали, что я стану терпеть произвол и пренебрежение своими прямыми обязанностями?

– Помилуйте, да что он вам такого сделал! Подумаешь, отказался учинить следствие по вопросам злоупотребления крепостным правом. Что с того? Его сиятельство, царство ему небесное, так или иначе, понес заслуженную кару. Не по земному закону, так по закону Божьему!

Доктор гневно сверкнул глазами из-под пенсне.

– Теологические диспуты оставим богословам. Меня, в первую очередь, интересует справедливость мирская. Здешняя!

Фальк философски пожал плечами.

– Стоило ли портить отношения с приставом ради сомнительного удовольствия пнуть мертвого льва? При всем уважении, ваше благородие, никогда не понимал людей, рискующих своим положением во имя некой абстрактной идеи.

Доктор поместил трость между коленями, сомкнул на набалдашнике пальцы обеих рук и уперся в них подбородком. С минуту или две он задумчиво молчал, покачивая седеющей головой в такт движению брички, затем с достоинством произнес:

– Для меня, Иван Карлович, человеческое достоинство – не пустой звук! Каждый из нас – это целая вселенная! Я всю свою сознательную жизнь положил на то, что бы эта абстрактная, как вы изволили выразиться, идея хоть для кого-то стала реальностью.

Фехтмейстер задумчиво молчал.

– Я с детства не выношу скотства. На тупость власть предержащих отвечаю неистовством! Так уж воспитан, за что бесконечно благодарен своим родителям. Вы же видите, друг мой, как низко пали в наше время русские помещики. Арсентьев тому ярчайший, но далеко не единственный пример. Разве можно оставить все как есть? Очнитесь же, наконец, ото сна! Нужно немедленно что-то менять!

– И вы можете с уверенностью сказать что именно?

– Да! Да, черт бы вас побрал, Фальк! Могу! России жизненно необходимо просвещение. Как глоток чистого воздуха, как луч света в темном царстве! Нужно в зародыше давить в душах