среди ночи. Это произошло почти мгновенно… Мы были на пути в больницу. Я так и не простила себе этого. Не быть там… Не быть с ним, когда он умер…

КГ: Вы не могли знать. И вы, наверное, устали. Все эти недели…

РЗ: Вы правы. Мы оба. Но это все равно не оправдание. Один из нас должен был быть там.

АФ [пауза]: И это было 21 декабря 1997 года.

РЗ: [Кивает.]

АФ: Но вы никому не сказали. Родственникам, друзьям…

РЗ [качает головой]: Все было не так, как сейчас. Никакого «Ватсаппа» или постоянного комментирования жизни в Сети. Мы даже фото никому не посылали… Какое там фото, пока он лежал в инкубаторе со всеми этими жуткими трубками! А потом он умер, и нам пришлось бы звонить людям и рассказывать о том, что произошло, а это мы просто не вынесли бы. Нет, не вынесли бы. Это была кровоточащая рана.

АФ: А через два дня? 23-го?

РЗ [делает глубокий вдох]: Шел дождь, я хорошо помню. Лил как из ведра, как будто наступил всемирный потоп. Но в доме было душно… Я задыхалась… А вокруг, куда ни глянь, вся эта чепуха про Рождество и чудо рождения, все эти слащавые песенки про младенца в яслях… Я просто была не в силах это вынести.

Мне требовалось выйти из дома. И я вышла. Не помню, сколько я бродила… Несколько часов. Бродила по грязи и холоду, чувствуя, как по моему лицу стекает вода. Миля за милей, пока в конце концов я не почувствовала, что едва держусь на ногах. Когда я вернулась домой, уже стемнело. И горел свет, и восхитительно пахло чаем, тостами и теплым молоком, и там сидел Дэвид. На руках у него был младенец… Крошечный младенец, и он издавал тихие звуки, и я подумала… Я, честное слово, подумала, что сошла с ума. Что у меня галлюцинации… Я так этого хотела, и это у меня отняли, и мой разум помутился… [Рыдает.]

АФ [молчание]: Что ваш муж сказал о ребенке?

РЗ: По сути, ничего. Он сказал, что мне лучше не знать. Что меня нельзя будет обвинить, если я ничего не знаю.

АФ: И больше ничего… Совсем ничего?

РЗ: Он сказал, что ребенок теперь наш. Что мы спасаем его. Это его слова. Что мы его спасаем.

АФ: Вы знаете, где был ваш муж в тот день? Он куда-то выходил?

РЗ: Я не знаю.

АФ: Вы не спрашивали?

РЗ: Нет, не спрашивала. Я не хотела знать.

КГ: И вы зарегистрировали рождение Ноа?

РЗ: Да, Дэвид это сделал сразу после его рождения.

КГ: И оформили для него паспорт? Потому что вы знали, что в январе возвращаетесь в США?

РЗ [кивает]: Каждый божий день перед отъездом я сидела дома и ждала стука в дверь. Что кто-то вроде вас придет его искать, чтобы забрать. Но никто так и не пришел. И когда мы поехали в аэропорт, чтобы вернуться домой, я была так напугана, что думала, что потеряю сознание. Но никто ничего не сказал, и когда мы прилетели в Нью-Йорк, тоже никто ничего не сказал, и когда мы вернулись домой, все просто подумали, что это наш сын, и были просто счастливы за нас, счастливы, что он выжил. А потом неделя шла за неделей, и в конце концов мы поняли, что никто не собирался ничего говорить, потому что никто его не искал. И я начала верить тому, что сказал Дэвид. Мы спасли его. Никто его не искал, потому что никому не было дела. Никому, кроме нас. Мы любили его. И он любил нас.

АФ [молчание]: Но потом он узнал…

* * *

21 августа 2017 года

7 часов 45 минут

175 по Туссен-стрит, Бруклин-Хайтс, Нью-Йорк

Такого она никак не ожидала. И, наверное, зря. Но все эти годы притворства как будто наслоили кокон, подорвали ее бдительность. Поэтому, когда это случилось, она оказалась совершенно не готова. Ни тщательно отрепетированной речи, ни простого объяснения под рукой. Только резкие слова, ворвавшиеся в неглубокий дневной сон, полный призраков.

– Мам, можно с тобой поговорить?

Она открывает глаза. Он стоит рядом. Ее сын. Ее добрый, заботливый, внимательный сын. Но сейчас он не добрый и не заботливый. Взгляд его темно-синих глаз хмур.

Она с трудом приподнимается. Она криво лежала, и у нее затекла шея. Этот диван не был предназначен для сна. Как и кровать не рассчитана на многочасовое бодрствование. Все ее дни идут не так, как положено.

– Что случилось? – хрипло спрашивает она, глядя на часы.

– Вот это, – говорит он, протягивая что-то. – Что это за фигня?

Это листок бумаги. Или нет. Это фотография. Она чувствует во рту горький привкус желчи. Она точно знает, что это такое. Глубоко запрятанная, как и воспоминания, но, как и они, всегда присутствующая рядом. Она не должна была ее хранить, она пообещала Дэвиду, что уничтожит их все. Он обнимал ее, пока она рыдала, и сказал, что знает, как это тяжело, но это единственный путь, единственный надежный путь, потому что он заглянул в будущее и увидел день, подобный этому, увидел бездну, которую это разверзнет в их жизни.

– Где ты это взял? – спрашивает она. Нарочитая наивность. Попытка выиграть время.

Ноа еще сильнее хмурит брови:

– В твоей коробке. В ящике с нижним бельем. Как будто ты не знаешь.

– Что ты там забыл?

– Просто ответь на вопрос, мама.

В последнее время он говорил о поступлении в юридическую школу. Что ж, возможно, именно там его место. Судя по этому допросу.

– Это твоя фотография, дорогой. В больнице.

Та, которую Дэвид сделал в тот день, когда их ребенка перевели в общую палату. В первый день, когда им разрешили взять его на руки после всех этих ужасных недель, когда они думали, что потеряют его. Их чудо-сын. Он наконец здоров. Прибавляет в весе, его маленькие щечки округляются.

– Не может быть, – говорит он.

– Почему нет?

– Потому что вот.

Второе фото. У него нет тайной истории. Фото, которое они сделали. Потом. У них не было иного выбора, кроме как его сделать, потому что они пообещали всем дома, что пришлют фотографию, и больше никаких отговорок, потому что он был выписан из больницы и вернулся домой на Рождество… Их первое Рождество всей семьей.

Крошечная гостиная в Эджбастоне, которую она всегда ненавидела. Ноа у нее на коленях, рука Дэвида обнимает ее за плечи. И да, глядя на