Солнце еще не включилось, а мы уже стоим на берегу реки. Мы — это наша дружная команда, весёлый гуляка Лем и отец Сандро. Отец Сандро пришел вовсе не для того, чтобы еще раз попрощаться с нами и «потреуголить» в дальнюю и опасную дорогу. Он должен перегнать назад лодку. Лодка напоминает длинный ящик, сколоченный из необструганных досок. Невзирая на свою неказистость, посудина держится на плаву и даже не тонет под тяжестью наших ранцев. Отец Сандро уверяет нас, что она не утонет, даже когда мы все в ней разместимся.

В небе вспыхивает солнце, и сразу становится очевидной вся непривлекательность перспективы кораблекрушения. Если в темноте река давала о себе знать только журчанием и малопривлекательным запашком, то теперь она отталкивает и своим видом. По руслу течет мутная, грязная жидкость, которую можно назвать водой, только совершив грубое насилие над языком. Мало того, что она сама по себе имеет оттенки от кофе с… ну, не с молоком же, до изумительного гнойного. По ней еще идут разноцветные разводы, наводящие на мысль о близости нефтеперерабатывающего завода средней мощности. К тому же в этой… жидкости плывут всевозможные подозрительные ошмётки. То ли канализацию где-то прорвало, то ли скотомогильник размыло. Как бы то ни было, но эту «водную» преграду нам предстоит форсировать.

К моему удивлению, в лодке я не нахожу ни вёсел, ни шестов. Зато обнаруживаю прочный канат, продетый в два железных кольца. Одно — в носу лодки, другое — в корме. Перед нами классический паром. Лем достаёт из-за пояса и натягивает на руки длинные перчатки из темно-желтой кожи.

—A y вас перчатки есть? — спрашивает он.

— У всех.

— Тогда наденьте их заранее. Неизвестно, за что нам придётся ухватиться на том берегу. Можно будет и без рук остаться.

Отец Сандро и Лем подтягивают трос специальными рычагами, и паром медленно приближается к правому берегу реки. Берег густо зарос кустарником, обросшим каким-то желтовато-красным мохом. Лем внимательно всматривается в этот кустарник и недовольно ворчит:

— Разрослась-таки, зараза!

— Кто разросся? — спрашиваю я.

— Да злая мочалка разрослась. Когда я здесь переправлялся в последний раз, её было всего ничего. Не думал я, что она так быстро разрастётся. Хорошо, что я заставил вас перчатки надеть. Главное, лицо берегите. Эта мочалка жжется сильнее любой крапивы. Только, в отличие от крапивы, ожоги не заживают по несколько дней; а если сильно обожжешься, то и концы отдать можно. А другого пути здесь нет.

Лодка тычется в прибрежную мель. Нам, чтобы не брести по пояс в смердящей жиже, приходится ухватиться за ветки, обросшие «злой мочалкой», и подтягивать нашу посудину к берегу. Когда мы высаживаемся, лодка, освободившись от груза, подвсплывает. Отец Сандро, пожелав нам удачи и доброго пути, отправляется домой. А мы, продравшись сквозь кустарник, обросший «злой мочалкой», выходим на открытое место.

Лем останавливается и внимательно осматривается. Осматривается он долго, минут двадцать. Он приглядывается, прислушивается и даже принюхивается. Не могу сказать, что он увидел или услышал и как это расценил. В итоге он выбирает направление градусов на двадцать правее нашего маршрута. Я не возражаю, ему виднее. Он взялся доставить нас в нужное место, и каким путём он нас поведёт — это его дело.

— Пока всё нормально, — говорит Лем, — можно идти без опаски.

Мы проходим около трёх километров, когда он вдруг резко поворачивает налево.

— Горячий песок, — поясняет он, не дожидаясь вопроса. Лем показывает мне на широкую полосу мелкого щебня, по которой мы успели сделать несколько шагов. Он быстро выводит нас из этой полосы и направляется вдоль её края, всё время поглядывая налево.

— Сейчас идите строго один за другим, ни влево, ни вправо не уклоняйтесь. Песок чуть не поймал нас. Он уже начал разогреваться. Если бы мы прошли немного дальше, он раскалился бы добела и сжег нас.

— Зачем же ты пошел по нему?

— А он не каждый раз разогревается. Можно пройти по нему раз десять, а на одиннадцатый он тебя поймает. Ого! Уже раскалился. Но поздно. Нас там уже нет.

Я вижу, как над щебнем колышется волна горячего воздуха, и чувствую, как справа тянет жаром, словно из топки. А если бы с нами не было Лема?

Мы идём прежним курсом еще около часа. Жар ослабевает, и через полчаса он уже совсем не ощущается.

— Песок-то остыл, — говорю я. — Может быть, попробуем пройти по нему?

— Нет, Андрей, — Лем усмехается. — Здесь так просто не бывает. Он не остыл, а затаился. Ждёт. Видишь, марево колышется? Не видишь? Ну, смотри.

Лем подбирает под ногами большой высохший сук и, размахнувшись, забрасывает его подальше на полосу щебня. Сук начинает дымиться еще в воздухе, а коснувшись щебня, вспыхивает и сгорает в одно мгновение. Да, теперь я начинаю понимать, что такое Проклятые Места.

— Вот так здесь бывает, Андрей, — говорит Лем и продолжает идти прежним курсом.

Еще через пару километров мы приходим на опушку леса, который я заметил давно, как только Лем сменил направление, уводя нас от горячего песка. Лес как лес. Берёзы, осины, ольха. Кое-где просматриваются сосны. Я бы вошел в него без опасения. Но Лем останавливается, неодобрительно смотрит на этот лес и бормочет:

— Подвёл нас песочек. Я-то думал обойти его справа, а теперь придётся к просеке пробираться. А это будет хороший крюк.

Он еще раз сворачивает влево. Теперь мы идём в направлении прямо противоположном тому, которое Лем выбрал, когда мы оказались на этом берегу реки.

— Это сонный лес, — объясняет нам Лем. — Тот, кто в это время года в него зайдёт, заснёт, не пройдя и ста шагов. И заснёт навсегда.

— То есть умрёт? — уточняет Лена.

— Нет. Не умрёт, а заснёт. И никогда не проснётся, даже если его вынести из этого леса.

Идти приходится довольно далеко. Наконец справа открывается широкая просека. Лем снова останавливается, внимательно осматривается, довольно хмыкает и сворачивает на просеку. Я замечаю, что он избегает проходить между двумя близкими пеньками и ведёт нас замысловато-извилистым путём.

— Лем, а как умудрились прорубить просеку в Сонном Лесу? — спрашивает Пётр.

— А её прорубили давно, когда сонный лес еще не был сонным.

— И она до сих пор не заросла? — удивляется Сергей.

— Как видишь. Здесь еще и не такое бывает.

Просека кончается, и мы выходим на пустошь, поросшую редким кустарником и полынью. И снова Лем останавливается, и снова осматривается, прислушивается и принюхивается. Закрыв глаза, он медленно поворачивает голову то в одну, то в другую сторону, словно пытаясь уловить слабо ощутимое движение воздуха. Лем словно в чем-то сомневается и не может решиться.

— Андрей, — наконец говорит он, — сейчас тебе придётся идти первым. Я ничего не вижу пока и не слышу. Видишь куст? — Он показывает на куст в ста метрах от нас. — Иди к нему по прямой. Ничего не бойся, я буду следить и за тобой, и за травой. Если что, крикну. Иди медленно. Иди и прислушивайся. Как только почуешь, что откуда-то тянет воздухом, сразу остановись и подними руку с той стороны, откуда потянуло. А я подскажу тебе, что делать дальше. Дойдёшь до куста, остановись и жди всех нас. Будем проходить по одному. Понял?