Нет.

Здесь обсуждение закончилось. Временный председатель постучал карандашом по парте. Ястреб сел на его место и тоже постучал карандашом, знаменуя переход к следующему пункту повестки дня.

Выходит, Эрик пробежал свою последнюю стометровку и забил свой последний гол в футбольной команде?

«Это у них не пройдет, — сказал Пьер. — Во-первых, Тоссе Берг просто взбесится, когда узнает об этом идиотском решении. А во-вторых, представь реакцию болельщиков. Да за тебя не меньше половины всех реалистов. Они же освищут и решения, и решателей…»

«Не думаю, — вздохнул Эрик. — Что может сделать учитель вроде Тоссе Берга, когда и совет, и профсоюз, и другие в футбольной команде скажут, что, к сожалению, всё решено в демократическом порядке. И это — дружеское воспитание, которое не имеет никакого отношения к учителям».

«Они сами себя высекут. Подумай, насколько популярным ты стал после эстафеты против Лундсхова в прошлом семестре».

«Да, но как раз здесь и камень преткновения. Всё повернут против меня. Понимаешь ведь?»

«Нет, как так?»

«Ну это же естественно. Получается, что из-за своего высокомерия, нежелания подобно всем другим получать удары по башке и застилать постель Сильверхиелму, я подставляю школьную команду. Предпочел, мол, личные интересы общественным».

«Вот это логика! В самом извращённом виде».

«Скажут, что я создал для себя недемократические привилегии. Отказываюсь бегать 100 метров, а это, по меньшей мере, двадцать важных очков для Щернсберга в матчах между школами. Чистое предательство!»

«Ожидаемо, да? Им хочется низвергнуть тебя с пьедестала спортивного героя. Достаточно ловко. Да это же в чистом виде порождение самого зла».

«Зло не отличается глупостью, Пьер. Разве ты ещё не понял?»

Запрет на спорт действовал.

Красные шиповки Эрика фирмы Пума валялись без дела в дальнем углу платяного шкафа. Но он плавал утром перед завтраком и вечером после ужина. Не в удовольствие (улучшение результатов вообще шло всё медленнее), а с каким-то тупым неистовством. Увеличил вес штанги до 50 килограммов. Восемь раз, лёжа на скамейке, тянул по дуге назад через туловище и вниз к животу. Потом обратно.

Восемь раз за голову и вверх на прямые руки. Восемь раз обратным хватом от бёдер и вверх к груди. Восемь глубоких приседаний со штангой на плечах. Восемь раз прямым хватом от бёдер и вверх к груди, так что всё плыло перед глазами снова, и снова, и снова. С ненавистью и картинками папаши или Силверхиелма, или судилища, устраиваемого советом, или Мигалки за закрытыми веками, как только мышцам требовалось дополнительное горючее на седьмом или восьмом повторе. Снова и снова. Молча. С полной концентрацией. Не обменялся и словом с гимназистами, которые находились поблизости во время вечерней тренировки, наблюдали за ним тайком, полагая, что он не видит их взглядов. При малейшем отвлечении он начинал думать, что близится час, когда стальные клинья вновь будут вбиты в землю той же кувалдой, и ему тем или иным способом вклеют параграф тринадцать.

А потом первый километр воды. Сперва в расслабленном темпе, с музыкой где-то внутри в журчании и бульканье водяного потока. Ему вспоминались самые трудные пьесы в исполнении мамы. Только профессионалу, например, доступна Фантазия-экспромт до-диез минор.

Но все это время члены совета не отдавали ему приказов и не обращались к нему. Они даже не удосуживались будить его, когда он спал первые часы под арестом по субботам.

Однако же, как он и предвидел, совет и профсоюз не упускали возможности подчеркнуть при каждом удобном случае его наплевательское отношение к школьным спортивным командам. Футболисты, правда, повторили успех уже без него. Но легкоатлеты впервые за последние семь лет проиграли слабой команде Сингтуна. Разрыв составил одиннадцать очков. И не составляло труда прикинуть, во что обошлось его отсутствие на двух спринтерских дистанциях и в эстафете 4х100 метров. Сатанинская логика работала замечательно: Эрик подвёл школу, ему наплевать на дух товарищества.

Приблизилась выборная кампания. У Пьера возникла надежда, что некие загадочные силы, в том числе и директор, решили на этот раз сменить Силверхиелма. Но вот на доске объявлений перед столовой появился список кандидатов. И возглавлял его не кто иной, как действующий префект. В качестве его соперника был выдвинут бестолковый, похожий на педика типчик из третьего гимназического класса. Тот, конечно, имел высокие школьные отметки, но в роли первого лица выглядел бы посмешищем. То есть администрация явно хотела оставить Силверхиелма. Но почему? Это оставалось тайной за семью печатями.

Исход был ясен заранее. Представление кандидатов не собрало и половины актового зала. Как и большинство реалистов, Эрик и Пьер нашли себе другое занятие на тот вечер.

Они стоят на своем, Пьер. Любой нормальный человек понимает, как это глупо со стороны совета и профсоюза — не допускать меня к соревнованиям. Скажу тебе откровенно: единственный мой счастливый момент в Щернсберге — это финиш эстафеты 4х100. Показалось даже: вот-вот все изменится. Потом я утешал себя, думая, что они элементарно глупы. А сейчас понимаю: у них своя идеология. Ты говоришь, что интеллект всегда должен побеждать жестокость. Но ведь сами эти понятия можно толковать по-разному. Возьмём пример с комендантом. Когда он ерзал во мне сигаркой, я же ничего не чувствовал. Потому что ненависть действовала как обезболивающее средство. Я знал, что он сломается, если я все это время просто буду смотреть ему в глаза. Так и вышло, но при чем тут интеллект? Твои и мои нервные окончания одинаково чувствительны. С биологической точки зрения мы идентичны как две зебры одного возраста. Если бы ты ненавидел Мигалку так же сильно, ты смог бы выдержать то же самое.

Но задумайся, Эрик. Какая разница между тобой и мной, если мы забудем о мускулах? Ты откуда-то знаешь, каким образом парень вроде Мигалки теряет свою прыть. Откуда? Скорее всего, научился от своего папаши, когда он бил тебя. Набрав опыта, ты сам бил других. И вот интересно. Здесь, в Щернсберге, ты дрался только один раз, в известном квадрате. И более не поднимал руку ни на одного человека. И всё равно добился, что тебя не трогают. Значит, ты победил глупость и насилие, потому что использовал свой интеллект. Ты создал для них ситуацию интеллектуальной угрозы. И пусть Мигалка, в свою очередь, угрожает тебе. Но между вами огромная разница. Ты убежден в своей правоте, а он — сомневается. Скажу больше: он уверен внутренне, что прав в этом заочном споре именно ты.

Твои утверждения, Пьер, все-таки сомнительны. Разве Мигалка не может верить так же сильно в свою правоту, как и я? Разве те же нацисты только притворялись, что исповедуют учение своего фюрера? Думаю, многие из них, если не большинство, твердо верили в свою историческую миссию. Нет, не перебивай, у меня остался самый трудный вопрос. Почему люди вроде Силверхиелма и Мигалки именно таковы? Почему они убеждены в своем праве ошпарить ученика реальной школы, отлучить меня от спорта, пробивать кожу на головах мальцов пробкой от графинчика? И почему, кстати, они называют нас социал-демократами? Мы ведь не ближе к социдеям, чем они. Ах, это не имеет отношения к делу. Но почему?