Она побежала за ним. Я, спотыкаясь и шатаясь, пошла следом. С верхнего этажа послышались глухие удары по дереву, стук распахнувшейся двери, злые голоса, крики Бекки. Я пошла следом, едва превозмогая ужасное головокружение.

– Что ты сделал с ней, мразь?!

Еще три ступеньки…

– С кем? – ответил голос, от которого судорогой свело все мышцы на лице.

Еще одна…

Сейдж рвался в квартиру, на пороге которой стоял Вильям. Между ними стояла Бекки, положив одну руку на грудь Вильяма, другую – на грудь Сейджа.

– С моей сестрой, твою мать! Или память коротка?!

– Сейдж, – позвала я брата, и все трое обернулись. – Сейдж… Не нужно…

Я не хотела смотреть на Вильяма, но глаза не стали мне подчиняться: они ринулись к нему, заскользили по его лицу, груди, блуждая, рисуя на нем невидимые узоры и линии… а Вильям смотрел на меня, и от этого взгляда внутри сломалось все то последнее, что прежде, казалось, уцелело.

– Какого хрена ты полез к ней?! – бушевал Сейдж. Хорошо, что между ними стояла Бекки, а не парень. Парня бы он не пощадил…

– Поговори со мной, как мужик с мужиком! Что ты прикрываешься сестрой?

– Поговорим обязательно, только не сегодня, – процедил сквозь зубы Вильям.

– А почему не сегодня? Не хочешь испортить личико для очередной фотосессии?

Вильям не ответил. Казалось, даже вопроса не услышал. Он словно не мог прервать зрительный контакт со мной, который соединил нас как невидимая нить. Зато Сейдж будто взбесился, он из ботинок выпрыгивал, я зажмурилась, когда он сжал пальцы в кулак и занес руку…

– Что здесь происходит?

И все обернулись на слабый, как дуновение ветра, голос. Все до единого.

За спиной Вильяма в полумраке коридора стояла та, что забрала его у меня. И ей для этого не пришлось прибегнуть ни к оружию, ни к хитрости. Я всмотрелась в скрытое тенью лицо. Оно было все в темных пятнах заживающих гематом. Спинку носа прикрывал большой пластырь. Она была тонкой и надломленной, как срезанный цветок. И опиралась на костыль.

Я вцепилась в перила, стараясь не потерять равновесия. Жалость, стыд за все то, что я говорила у дверей ее палаты, и острая боль в сердце выбили твердь из-под ног…

Я не сразу поняла, что падаю. Опрокидываюсь навзничь. А за спиной – только воздух и уходящий по диагонали вниз ряд ступенек.

«Отец говорил мне, мы получаем то, что заслужили, – зазвучала в моей голове песня, которую мы слушали в машине Вильяма по дороге домой из дайвинг-клуба. – Ты позволила себе быть беспечной, а теперь пришло время платить по счетам. Все ниже и ниже – вот куда мы пойдем. Но прежде, чем ты упадешь, осмелишься ли ты заглянуть им в глаза? Ведь они загонят тебя во тьму, они будут травить, пока не упадешь, они выжгут тебя до самого нутра, пока ты больше не сможешь ползти… Все ниже и ниже – вот куда мы пойдем…»[16]

Ступеньки врезались в спину, выбивая позвонки из хребта.

Но больше некому было остановить мое падение.

Мне нужно было имя.

Только одно имя.

Но Айви не приходила в сознание и не могла назвать его.

Я сидел у ее кровати, со страхом ожидая окончания приемного времени. Смотрел, как вспыхивают золотом зигзаги пульса на мониторе. Считал гематомы – он ответит за каждую. Он уже не жилец.

Потом врач с бейджиком «Д-р Терри Тертл» положил мне руку на плечо и сказал: «Приходи завтра, дружище. Ты ее парень? Вильям? О’кей. Я поставлю ее на ноги, Вильям, вот увидишь. Приходи завтра».

И я ушел. Я не стал бунтовать. Нужно было копить силы. Когда она назовет имя – они понадобятся мне все до единой.

Айви всегда была бесшабашна и импульсивна. Бог напортачил и вшил в нее дерзость вместо инстинкта самосохранения. Я помню, как впервые встретил ее в баре: она не стояла на ногах и двух слов связать не могла. Какой-то тип, изображающий из себя ее парня, пытался увести ее оттуда. Но ведь у роскошной девушки с сумочкой от «Coach» и брелоком-ключом от «Мерседеса» не может быть бойфренда с гнилыми зубами и выговором гопника?

Я спросил, знает ли она его. И она сказала, что знает. Но только полчаса. И тогда я вывел ее из этого бара и решил отвезти к нам с Бекки. Она отключилась в машине, и я не мог привести ее в чувство. Пришлось менять маршрут и мчать с ней в госпиталь, где выяснилось, что если бы за нее оперативно не взялись врачи, то она, скорей всего, не очнулась бы. То, что ей подсыпали в стакан, вызвало сильную легочную недостаточность.

Это был первый раз.

Потом был второй, когда нас подрезали на скоростной трассе, и она въехала боком в бетонное ограждение. Я успел потушить пожар и вытащить ее, пока она просто сидела и смотрела в паутину трещин на лобовом стекле не в состоянии пошевелиться от шока.

Потом третий, когда она съехала с лыжной трассы, катаясь на сноуборде, и мне пришлось искать ее в снегу, пока спасатели убеждали, что там, где я ищу, ее быть не может. «Еще как может, вы не знаете Айви», – сказал тогда я и был прав: ее нашли далеко от трассы с сотрясением и сломанной ногой.

Я как чувствовал вчера, что не стоит отпускать ее в этот раз. Объясниться, заново попробовать разгрести весь тот бардак, что навалился на нас за последнее время. Но вместо этого ноги понесли меня к Долорес, и… вот мы здесь. Посреди бардака, который уже не разгребет никто.

Едва переставляя ноги, я вышел из палаты Айви, прикрыл за собой дверь и обжегся о взгляд. Взгляд обезумевших от страха и боли глаз. Долорес только что появилась в коридоре, ступая бесшумно, как призрак, – бледная-бледная, тревожная, заплаканная.

Моя Долорес. Моя всего на одну ночь, но что это была за ночь. Только ради одной такой ночи стоит жить. И даже умереть… Долорес, подарившая мне себя так легко, так щедро, так смело. А ведь это все, что у нее было.

Она еще не знала, что Тот-Кто-Наверху уже столкнул нас с обрыва. Что земля уже ушла из-под наших ног, и все, что сейчас происходит – это всего лишь замедленное падение. Она еще не знала, что я не смогу оставить Айви ни сегодня, ни завтра, ни в обозримом будущем. А я не знал, как сказать ей об этом. Я лажал. Говорил какую-то чушь. Складывал слова в предложения, но не мог отделаться от мысли, что их смысл неверный…

– Скажи только одно: ведь ты не жалеешь о том, что случилось вчера? – прошептала Долорес, ее глаза были полны слез. – Ведь не жалеешь?

Жалел ли я? Разве калека может жалеть о том, что ему подарили пару ног или даже крыльев? Разве птица, всю жизнь просидевшая в клетке, может пожалеть о том, что смогла взлететь к небесам? Я не жалел. Но признаться в этом и тут же отказаться от нее – было бы слишком жестоко, слишком… расчетливо?